Каждый человек сумасшедший. Вся суть в том, насколько далеко находятся ваши палаты..
Сентябрь, 05читать дальше
- Папа, смотри! У меня получается! - шестилетний мальчик старательно набивает мяч, сосредоточенно хмурясь и иногда расплываясь в счастливой улыбке. Я с трудом узнаю в этом ребенке себя: у него звонкий голос и ярко-синие глаза. А я тусклый всегда уже так давно, что и не помню, каково это быть полным энергии.
- Да, Кирюша, конечно получается. Ты у меня будешь известным футболистом, - отец смеется и подхватывает сына на руки.
- Папа! - мальчик громко хохочет, пытаясь вырваться, но спустя мгновение уже крепко обнимает отца за шею.
Небо, мгновение назад бывшее голубым, затягивается серыми тучами почти мгновенно. Пейзаж вокруг меняется. Школьный стадион...
- Кира, будешь играть? - Антон перебрасывает футбольный мяч из одной руки в другую. Смотрит своими серьезными и всепонимающими глазами из-под длинной челки, а мне хочется, чтобы он отцепился от меня. Полгода нет папы. Полгода нет мечты.
- Нет, - отворачиваюсь, не хочу, чтобы кто-то лез мне в душу.
- Как знаешь, - Антон пожимает плечами и уходит. Я остаюсь в одиночестве, иногда украдкой наблюдая за игрой. Конечно, я еще вернусь к футболу, но только позже, когда рана на сердце хотя бы чуточку зарубцуется. Мне ведь только одиннадцать, а жизнь такая длинная.
Перед глазами сверкают белые фосфоресцирующие пятна, вокруг разносятся чьи-то голоса. Они зовут меня по имени, и я пытаюсь пробраться сквозь этот белый, сияющий туман.
Когда наконец-то удается сфокусировать взгляд, понимаю, что это больничная палата. Здесь мне двенадцать, мама держит меня за руку и задумчиво смотрит в окно, где медленно кружатся снежные хлопья.
- Мам? - она вздрагивает, смахивает кончиками пальцев слезы. Улыбается. Сколько же муки в этой улыбке, какое невероятное усилие приходится ей приложить тогда, чтобы не взвыть, как раненный зверь.
- Кирюша, ты меня напугал. Мальчик мой, как же ты меня напугал, - она всхлипывает и подносит мою ладонь к лицу. Целует запястье. Мне хочется вырваться, я ведь не маленький уже, а мамины поцелуи это для малышей!
- Мам, что ты? Я ведь живой и умирать не собираюсь! Честное слово, - мама опускает голову, утыкаясь лбом в кровать, только плечи дрожат, сотрясаемые рыданиями. - Мам? Ты меня пугаешь? Мамочка... - я и сам плачу. Чувствую, как в палате растекается чувство обреченности: давит на грудь, вдыхать сложно. И я хватаю воздух открытым ртом, пытаюсь сбросить с себя оковы этого такого холодного и скользкого ужаса. Не выходит, я проваливаюсь в темноту.
***
Я просыпаюсь резко. Кажется, мгновение назад я еще видел больничную палату, а вот уже лежу в своей комнате, смотря на черную поверхность потолка. Начинает душить приступ кашля, поэтому я быстро переворачиваюсь на бок. Мне с моей хронической гнойной инфекцией легких вообще не стоит спать на спине. Я постоянно кашляю, не хватало еще подавиться собственной мокротой.
Знаю, что сон не придет еще несколько часов, раз уж я проснулся. Провожу языком по пересохшим губам. Почему-то очень жарко, наверное, температура. Знаю, что мама разозлится, если узнает, что я не разбудил ее, но меня бросает в дрожь, как только представляю суету, которую она разведет вокруг меня. Нет, пусть спит. Если станет хуже - скажу.
Тянусь к тумбочке и кладу Мэри рядом с собой. На белой подушке она кажется просто черной кляксой - бессмысленной и уродливой. Наверное, мне стоит стыдиться странной привычки носить куклу везде с собой и разговаривать. Но она помогает мне значительно лучше, чем сеансы у психолога. Она не спрашивает, а лишь слушает то, что я хочу рассказать. Помню, как шил ей "наряд", измазывая черную ткань алыми каплями крови из случайно проколотых пальцев. Кровь впитывалась, навеки застывая ядом в моей Мэри. Наверное, она как я - странная, страшная, чужая.
Честно говоря, я и сам не помню, когда отношение в школе ко мне изменилось. Я был счастливым ребенком: спортивным, вполне удовлетворительным в учебе, веселым товарищем, любящим и любимым сыном. Одноклассники тянулись ко мне, а я, окрыленный успехом, раздаривал крохи своего внимания всем, но настоящих друзей не заводил. Зачем? Дружба - это всегда ограничение. Ты не имеешь права общаться с теми, кто неприятен твоему другу и, наоборот, должен терпеть тех, кого он любит, нужно уделять другу время и искать компромиссы в спорах. Меня устраивало отношение товарищества со всеми, когда в один день ты неразлучен с человеком, а в другой - можешь оскорбить и оттолкнуть его.
Помню, папа когда-то сказал мне, что я останусь одиноким с таким отношением к жизни. Это было незадолго до его смерти. В тот день к нам в гости зашел Славик Соколов - в те времена он был застенчивым и робким мальчиком, отчаянно искавшим дружбы со мной или Антоном. Антон не был лицемером, поэтому не давал Славе никакой надежды на то, что они смогут стать "почти братьями". А я был лицемерен, я давал обещания, которые не собирался исполнять. В тот раз мне не понравилось то ли слово, то ли взгляд, я уже не помню. Какие же гадости я говорил... Плевался ядом, как самая примитивная рептилия, оскорблял и унижал, потому что верил, что я, мать его, великий Кирилл Краев, которому все обязаны целовать ноги и восхвалять его долбанное "величие". В тот вечер отец говорил со мной серьезно, и голос его был печален. Знал ли ты, папа, что твой единственный ребенок обречен? Я не могу ответить на этот вопрос, но вот про то, что я буду одинок, он предрек правильно. У меня только мама, которая, возможно, уйдет раньше меня. Она свято верит, что родители не должны переживать детей. Я всякий раз падаю ей в ноги, когда она произносит эту фразу, потому что в ней слышится голос Смерти. Не моей, ее. А это еще страшнее. Еще у меня есть Мэри, но и ее существование закончится в тот день, когда меня не станет. Она больше никому не будет нужна, а разве это жизнь, когда ты не нужен ни единому существу на всем белом свете?
Интересно, Мэри боится смерти? Жива ли она на свой странный манер или я просто хочу в это верить? Думает ли она о том, как это будет, и сколько будет длиться эта агония, когда ты цепляешься ногтями и вгрызаешься зубами в свою никчемную жизнь, которая вытекает из каждой поры с кровью и потом? Я надеюсь, что ее смерть будет легкой. Просто сон. Вечный сон под слоем пыли на чердаке.
Опять кашель выворачивает наизнанку. Плохо, очень плохо. Обострение означает, что меня положат в больницу минимум на неделю. Просто так, потому что умереть в стерильной палате как-то... естественнее что ли, по мнению медиков.
Чтобы отвлечься, я вновь возвращаюсь к потерянной нити своих размышлений. Увы, сейчас я постоянно страдаю рассеянным вниманием, мне сложно долго концентрироваться на чем-то одном. Но в этот раз получается, я вспоминаю, что после смерти отца единственным, кто еще вначале пытался общаться со мной был Антон. Все остальные мгновенно испарились: после операции я долго не мог играть в футбол, катастрофически отстал от школьной программы и, как говорил Славик, стал унылым говном. Мне было плевать, моя беда была самой большой и самой страшной. Никто не мог постичь ее масштабов в моем мирке, стены которого осыпалась глиняным крошевом мне под ноги. Конечно, я сжимал кулачки на могиле отца и зло бормотал, что обязательно стану великим, как и говорил папа, и тогда все эти придурки вновь будут искать со мной дружбы. Не искали... Больше никогда не искали.
После объявления диагноза былой задира во мне умер. На смену ему пришло существо, основной эмоций которого был страх. Теперь я не смотрел в глаза, не прикасался к кому-либо. Я приходил в школу с герпесом на губах, с огромными кровоподтеками на мертвенно бледной коже, я дрожал, похлеще любого наркомана во время ломки, в самый жаркий майский день, я плакал, словно девчонка, когда меня отчитывали учителя. Вот так был пройден путь от короля до отброса. Обо мне продолжали шушукаться, как и прежде, но теперь одноклассники обсуждали уже не мои успехи. Напротив, они строили версии, почему я выгляжу, как умирающий и по какой причине превратился в примитивное одноклеточное. Варианты были разные - наркомания, онкология, принадлежность к различным субкультурам, начиная сатанистами и заканчивая готами вперемешку с эмо, порча, наложенная на меня и, конечно, множество мистических, а потому абсурдных, домыслов. СПИД в этом списке тоже был! Конечно! Как же без болезни, объявленной главной заразой современности?
Я нервно хихикаю, поглаживая Мэри. Я до сих пор иногда хочу подойди к одноклассникам, встать в центр их кружка и, доверительно улыбаясь, сообщить, что, да, они правы. У меня СПИД. Я гнию изнутри, я бочка, наполненная литрами отравы. Я хочу рассказать, каково это рвать и кашлять кровью, что такое, когда вся ротовая полость и пищевод покрыты язвами, которые гниют и воняют. Когда каждый глоток заставляет сдирать ногти до мяса, потому что такое чувство, что в горло просунули раскаленную кочергу, медленно и тщательно выжигая дымящиеся раны на слизистой. Или, может, рассмешить их, рассказав, как это унизительно, когда ты в семнадцать не успеваешь добежать до туалета, лежа в зловонной массе из блевотины, кала и мочи? Может рассказать, как это "приятно" надуваться, как резиновая кукла, потому что отказывают почки и опухают лимфатические узлы?
Мысль заманчивая, но я привычно ее отгоняю. Я-то знаю, что за этой минутной эйфорией придет еще большее отчуждение. Хотя, кажется, куда уж больше, но сейчас я хотя бы объект для насмешек, огородное чучело, а не пугающее чудовище, которое грозит всем гибелью. Я ведь никогда и никому не причиню вреда. Помню, Анна Аркадьевна однажды спросила, часто ли я испытываю приступы агрессии и хочу навредить здоровью обидчиков. Я не понял вопрос сначала, усмехнулся и сказал, что скорее сломаю руку, чем смогу кого-то нормально ударить. Мои физические силы были, как у ребенка, я знал это. Она же уточнила, что спрашивает о другом: нет ли у меня желания поступить подло, например, уколоть кого-то иголкой, измазанной моей кровью и обречь человека на муки до самой смерти. Я не ответил ничего. Наверное, такие вопросы нормальны, я действительно иногда желал, чтобы все мои одноклассники сдохли. Но разве здоровые люди никогда не желают смерти чужим и даже, порой, близким людям, поддавшись эмоциям? Разве то, что я болен автоматически делает меня желчным и гнилым не только физически, но и морально? Я надеялся, что нет. И я старался вести себя так, чтобы в последний момент не было стыдно. Ничья смерть не спасет меня, ничья боль не облегчит мою. Так какой же тогда в этом смысл?
Через какое-то время горло перестает першить, кашель прекращается. Я чувствую, как тяжелеют веки, и мысли прячутся по углам - до следующего раза. Я засыпаю, так и не убрав Мэри с соседней подушки.
***
- Кирюша, пора вставать, - меня будит тихий голос мамы и легкое прикосновение к плечу. - Доброе утро, сынок.
- Доброе утро, мама, - хриплым ото сна голосом произношу я.
- Как спалось? Тошнит? Болит что-то? - вопросы стандартны. Так каждое утро.
- Все хорошо, ничего не болит и не тошнит... почти, - поспешно добавляю я, увидев, как недоверчиво она на меня посмотрела. Действительно, абсолютно хорошо я себя не чувствую уже никогда.
- Ладно, Кирюша, собирайся и завтракать.
- Хорошо, - я жду, пока мама выходит, потом перевожу взгляд на куклу, лежащую рядом. - Доброе утро, Мэри. Ну что? Готова к новому дню? - она, конечно, молчит, и я тяжело вздыхаю, добавив: - Сегодня у нас будет тяжелый день.
Действительно, после вчерашнего инцидента на физкультуре и моего позорного прогула остальных уроков, пинать меня будут еще сильнее. Ничего не поделаешь, нужно стиснуть зубы и терпеть. Пока есть силы, пока жив.
Я принимаю душ и, обвязав полотенце вокруг бедер, становлюсь напротив зеркала во весь рост. По его поверхности тянется огромная вертикальная трещина - это я ударил по нему своим рюкзаком год назад. В тот день у меня жутко опухли губы, кожа потрескалась, и засохшая кровь застывала бурой коркой, делая мой внешний вид просто-напросто тошнотворным. Сам не знаю, кому и что я хотел доказать, когда все же пошел в школу, но наслушался я там тройную порцию издевок. А дома у меня случилась форменная истерика - с криками, слезами и сакральным вопросом "за что?" Тогда я и разбил зеркало, провел по глубокой трещине, вспорол острыми краями ладони и пальцы. Алая кровь стекала по стеклу, и я безразлично наблюдал за ней, думая, почему же и боль не может так легко вытечь из моего тела.
Сейчас же меня уже не волнует внешность. Мне никогда не придется строить отношения и любить, поэтому какая разница, насколько я уродлив. Из зеркала на меня смотрит жутко худой парень - можно пересчитать все ребра, ключицы выпирают, как и тазобедренные косточки, локти и колени острые, как у Буратино из мультика. Ростом я не удался или, может, это следствие инфицирования, но со своим метром шестьдесят я ниже даже преимущественного большинства наших девочек, не говоря уже о парнях. Волосы у меня черные, что, наверное, хорошо - не так видно, что сейчас они сухие и безжизненные, словно черная солома. А вот глаза, ранее бывшие ярко-синими, как морская вода на полуденном солнце, совсем выцвели, стали пустыми и блеклыми, наподобие дешевых мутно-синих стеклышек. Бегло осмотрев тело и удостоверившись, что никаких кровоподтеков и сосудистой сеточки на коже нет, отворачиваюсь. Уже хорошо, иногда капилляры выступают так, что можно часами пересчитывать и рассматривать их переплетения.
В комнате я одеваюсь в свои привычные мешковатые, темные вещи. Тщательно зачесываю челку набок, чтобы мама не заметила синяк на лбу. В лучшем случае она оставит меня дома, в худшем - побежит разбираться в школу, а мне этого явно не хочется. Голова не болит, не вижу смысла паниковать беспричинно. Я и так часто даю реальный повод для волнения.
- Идем, Мэри, нам пора, - бережно помещаю куклу в рюкзак и направляюсь на кухню. Быстрый, невкусный, но зато полезный завтрак, несколько минут наставлений от мамы - и вот я уже готов к школе. Поцеловав ее, выскользаю за дверь, молясь, чтобы сегодняшний день был прожит и, желательно, без неприятных сюрпризов.
***
Интересно, зачем я каждый день возношу молитвы Богу? Он все равно не слышит. Я вжимаю голову в плечи, когда вхожу в класс, но меня моментально "вылавливает" Славик, подхватив под локоть. Да уж, вряд ли он бы так спокойно касался меня, если бы знал, носителем какого вируса я являюсь.
- Кирюшка пришел! Посмотрите! Как твоя голова? Почему вчера не пошел на уроки? Я же волновался, дорогой, - я смотрю в его голубые глаза и молчу. Знаю, что любое слово лишь ухудшит положение. Пусть веселятся, мне что жалко? Смешки и не обижают особо, совсем чуть-чуть. - Ты язык проглотил? - Слава щурится, а потом легким движением смахивает челку с моего лба указательным пальцем и удовлетворенно улыбается, увидев темнеющий на бледной коже синяк.
Чувствую, как к горлу подкатывает тошнота, и вяло пытаюсь вырвать руку. Пальцы на моем локте сжимаются еще сильнее, Славик склоняется ко мне ближе и зло шипит:
- Краев, что ты возишься, как муха в дерьме? Я отпущу только тогда, когда захочу, ясно? - я сглатываю. Голова кружится. Страшно, и так унизительно, потому что я не могу ничего ответить, так как все силы направлены на то, чтобы устоять на ватных ногах. - Какое же ты ничтожество, Кирюшка. Так и хочется вмазать по твоей перепуганной роже, - то ли в шутку, то ли серьезно, но он замахивается на меня кулаком, другой рукой обхватив за воротник рубашки и сжимая ткань на шее так, что у меня перед глазами начинают плясать разноцветные пятна. Я зажмуриваюсь, ожидая удара.
- Славик, свали с дороги. Краев, хватит спать, - голос Антона кажется абсолютно равнодушным, как будто мы с Соколовым здесь просто мирно беседуем. Я распахиваю глаза и смотрю на своего случайного спасителя. Конечно, он не специально помогает мне, но все равно приятно. А еще он назвал меня по фамилии, хотя уже долгие годы вообще не обращался никак. Облегчение затапливает меня так резко, но вместе с этим накатывает и безумная слабость. Славик уже отпустил меня и немного сдвинулся влево, поэтому я начинаю медленно оседать на пол. А потом мой многострадальный локоть вновь попадает в плен уверенной руки, но в этот раз это Антон. Он бросает на меня какой-то очень странный взгляд и тащит за собой. Может, остальным и не видно, но, по сути, он почти волочет меня на себе. Лишь когда я опускаюсь на стул, он отстраняется и, коротко кивнув, направляется к своей парте.
***
Целый день я ловлю на себе взгляды Антона. Короткие и задумчивые - они заставляют меня недоуменно хмуриться. Что с ним? Антон единственный, кто никогда не издевался надо мной, уже годы я для него не существовал. Почему вдруг такое участие?
Впрочем, я довольно быстро убедил себя, что преувеличиваю. Ну, помог он мне, но ведь я всегда знал, что Антон хороший человек, не испорченный популярностью, как я годы назад. Стоило поблагодарить, наверное, но момент был упущен, а целенаправленно подходить к нему было боязно. Наконец-то прозвучал звонок с самого последнего урока, и я медленно начинаю собираться. Славик бросает на меня раздраженный взгляд возле порога, но все же выходит молча. Это объясняется легко: Антон все еще сидит за партой, откинувшись на спинку стула, и внимательно что-то рассматривает в математических формулах, написанных на доске.
Я жду несколько долгих минут. Складываю книги, потом вновь высовываю, вновь складываю. Атмосфера в кабинете становится гнетущей. Кого он ждет? Неужели нельзя подождать в коридоре? Решив, что мое присутствие и упорное нежелание уходить может быть истолковано неправильно, я быстро хватаю рюкзак, прячу глаза за длинной челкой и, опустив взгляд в пол, максимально быстро направляюсь к выходу.
- Кира, подожди! - приехали... Мое сердце ухает в пятки, дыхание перехватывает. Кира, Кира, Кира...
- Не называй меня этим бабьим именем, Тоха, - мне десять, я шагаю по желтым кленовым листьям, пиная портфель перед собой.
- Во-первых, не бабьим, а женским. Во-вторых, мне так нравится, Кира. Придется терпеть, - Антон смеется, откидывая темно-каштановые волосы со лба. В глазах сияют янтарные солнышки, и я уступаю. Пусть будет Кира...
- Эй, ты слышишь меня? Кира, что? Плохо? - я настолько погружаюсь в размышления, что совершенно упускаю момент, когда Антон оказывается возле меня. Он высокий, мой взгляд упирается ему куда-то в район ямки между ключиц. Антон сжимает руки у меня на плечах и силой усаживает просто на лакированную поверхность первой парты. - Кира, слышишь меня? Не молчи!
- Что... что тебе надо? - голос дрожит. Я не хочу, чтобы меня трогали, разговаривали со мной или тем более что-то выпытывали. Не хочу! Это больно - просто находиться рядом с человеком, который полон жизни. Эта энергетика наползает на мою едва тлеющую сущность, напоминает мне о том, что такое надежды и стремления, годы впереди - длинные и счастливые. Весь облик Антона - это то, кем я мог бы стать, но никогда не стану. Неужели он думает, что мне может быть легко в его присутствии?
- Поговорить.
- О чем? Спасибо, что помог со Славиком. Но я не просил. Впредь можешь не вмешиваться. Я спешу! Отпусти! - только сейчас я замечаю, в какой неприличной позе сижу: ноги раздвинуты по бокам от тела Антона, ладони лежат на его груди, он же продолжает держать меня за плечи, пытливо всматриваясь в лицо.
- Я сам решу, Кира, что делать, а что нет. Мне казалось, что тебе это известно, - он улыбается. А потом все же отстраняется. - Иди.
Я ухожу молча. Почти бегу, хотя мне и нельзя. В затылке начинает неприятно ныть, знаю, что скоро боль станет невыносимой. Неудивительно, слишком много событий для одного дня. А еще, кажется, участие я воспринимаю еще хуже, чем издевки. Я просто ему не верю.
***
- Нравится, Кирюша? - мы с мамой сидим на диване, смотря комедию. Она ласково перебирает мои волосы, моя голова лежит у нее на коленях. Странная вещь, в двенадцать я ненавидел ее прикосновения, считал это недостойным настоящего мужчины, а вот сейчас не чувствую никакого смущения. Она же моя родная, и я хочу, чтобы она каждую минуту жизни знала, что я люблю ее.
- Да, мама, интересно, - я иногда выдавливаю смех. Он пропитан фальшью, как и мамин. Наверное, это нелепо - имитировать счастье, когда каждая минута грозит превратиться в последнюю. Разве если я умру во время вымученного смеха, это будет легче, светлее? Смерть всегда черная. А в черном нет оттенков.
Я облегченно выдыхаю, когда фильм заканчивается, и я, выпив лекарства и приняв душ, ложусь в постель. Мгновение подумав, кладу Мэри рядом. Она - мой ангел-хранитель. Плевать, что на деле это всего лишь черная тряпка. Без нее я бы уже сошел с ума.
- И что Антону нужно от меня, Мэри? Неужели это какая-то злая шутка? Его неожиданный интерес меня пугает, - глаза-пуговки моей Мэри смотрят равнодушно, но произнесенные вслух слова немного облегчают тяжесть на моей душе. Я закрываю глаза, решив, что не стоит думать об этом. Даже если Антон присоединится к тем, кто меня презирает, я переживу. Одним больше, одним меньше. Какая разница?
Ночью мне снятся карие глаза с янтарными солнышками и "Кира", произнесенное твердым и уверенным тоном. Впервые за долгие месяцы я сплю спокойно, абсолютно не ощущая боли.
- Папа, смотри! У меня получается! - шестилетний мальчик старательно набивает мяч, сосредоточенно хмурясь и иногда расплываясь в счастливой улыбке. Я с трудом узнаю в этом ребенке себя: у него звонкий голос и ярко-синие глаза. А я тусклый всегда уже так давно, что и не помню, каково это быть полным энергии.
- Да, Кирюша, конечно получается. Ты у меня будешь известным футболистом, - отец смеется и подхватывает сына на руки.
- Папа! - мальчик громко хохочет, пытаясь вырваться, но спустя мгновение уже крепко обнимает отца за шею.
Небо, мгновение назад бывшее голубым, затягивается серыми тучами почти мгновенно. Пейзаж вокруг меняется. Школьный стадион...
- Кира, будешь играть? - Антон перебрасывает футбольный мяч из одной руки в другую. Смотрит своими серьезными и всепонимающими глазами из-под длинной челки, а мне хочется, чтобы он отцепился от меня. Полгода нет папы. Полгода нет мечты.
- Нет, - отворачиваюсь, не хочу, чтобы кто-то лез мне в душу.
- Как знаешь, - Антон пожимает плечами и уходит. Я остаюсь в одиночестве, иногда украдкой наблюдая за игрой. Конечно, я еще вернусь к футболу, но только позже, когда рана на сердце хотя бы чуточку зарубцуется. Мне ведь только одиннадцать, а жизнь такая длинная.
Перед глазами сверкают белые фосфоресцирующие пятна, вокруг разносятся чьи-то голоса. Они зовут меня по имени, и я пытаюсь пробраться сквозь этот белый, сияющий туман.
Когда наконец-то удается сфокусировать взгляд, понимаю, что это больничная палата. Здесь мне двенадцать, мама держит меня за руку и задумчиво смотрит в окно, где медленно кружатся снежные хлопья.
- Мам? - она вздрагивает, смахивает кончиками пальцев слезы. Улыбается. Сколько же муки в этой улыбке, какое невероятное усилие приходится ей приложить тогда, чтобы не взвыть, как раненный зверь.
- Кирюша, ты меня напугал. Мальчик мой, как же ты меня напугал, - она всхлипывает и подносит мою ладонь к лицу. Целует запястье. Мне хочется вырваться, я ведь не маленький уже, а мамины поцелуи это для малышей!
- Мам, что ты? Я ведь живой и умирать не собираюсь! Честное слово, - мама опускает голову, утыкаясь лбом в кровать, только плечи дрожат, сотрясаемые рыданиями. - Мам? Ты меня пугаешь? Мамочка... - я и сам плачу. Чувствую, как в палате растекается чувство обреченности: давит на грудь, вдыхать сложно. И я хватаю воздух открытым ртом, пытаюсь сбросить с себя оковы этого такого холодного и скользкого ужаса. Не выходит, я проваливаюсь в темноту.
***
Я просыпаюсь резко. Кажется, мгновение назад я еще видел больничную палату, а вот уже лежу в своей комнате, смотря на черную поверхность потолка. Начинает душить приступ кашля, поэтому я быстро переворачиваюсь на бок. Мне с моей хронической гнойной инфекцией легких вообще не стоит спать на спине. Я постоянно кашляю, не хватало еще подавиться собственной мокротой.
Знаю, что сон не придет еще несколько часов, раз уж я проснулся. Провожу языком по пересохшим губам. Почему-то очень жарко, наверное, температура. Знаю, что мама разозлится, если узнает, что я не разбудил ее, но меня бросает в дрожь, как только представляю суету, которую она разведет вокруг меня. Нет, пусть спит. Если станет хуже - скажу.
Тянусь к тумбочке и кладу Мэри рядом с собой. На белой подушке она кажется просто черной кляксой - бессмысленной и уродливой. Наверное, мне стоит стыдиться странной привычки носить куклу везде с собой и разговаривать. Но она помогает мне значительно лучше, чем сеансы у психолога. Она не спрашивает, а лишь слушает то, что я хочу рассказать. Помню, как шил ей "наряд", измазывая черную ткань алыми каплями крови из случайно проколотых пальцев. Кровь впитывалась, навеки застывая ядом в моей Мэри. Наверное, она как я - странная, страшная, чужая.
Честно говоря, я и сам не помню, когда отношение в школе ко мне изменилось. Я был счастливым ребенком: спортивным, вполне удовлетворительным в учебе, веселым товарищем, любящим и любимым сыном. Одноклассники тянулись ко мне, а я, окрыленный успехом, раздаривал крохи своего внимания всем, но настоящих друзей не заводил. Зачем? Дружба - это всегда ограничение. Ты не имеешь права общаться с теми, кто неприятен твоему другу и, наоборот, должен терпеть тех, кого он любит, нужно уделять другу время и искать компромиссы в спорах. Меня устраивало отношение товарищества со всеми, когда в один день ты неразлучен с человеком, а в другой - можешь оскорбить и оттолкнуть его.
Помню, папа когда-то сказал мне, что я останусь одиноким с таким отношением к жизни. Это было незадолго до его смерти. В тот день к нам в гости зашел Славик Соколов - в те времена он был застенчивым и робким мальчиком, отчаянно искавшим дружбы со мной или Антоном. Антон не был лицемером, поэтому не давал Славе никакой надежды на то, что они смогут стать "почти братьями". А я был лицемерен, я давал обещания, которые не собирался исполнять. В тот раз мне не понравилось то ли слово, то ли взгляд, я уже не помню. Какие же гадости я говорил... Плевался ядом, как самая примитивная рептилия, оскорблял и унижал, потому что верил, что я, мать его, великий Кирилл Краев, которому все обязаны целовать ноги и восхвалять его долбанное "величие". В тот вечер отец говорил со мной серьезно, и голос его был печален. Знал ли ты, папа, что твой единственный ребенок обречен? Я не могу ответить на этот вопрос, но вот про то, что я буду одинок, он предрек правильно. У меня только мама, которая, возможно, уйдет раньше меня. Она свято верит, что родители не должны переживать детей. Я всякий раз падаю ей в ноги, когда она произносит эту фразу, потому что в ней слышится голос Смерти. Не моей, ее. А это еще страшнее. Еще у меня есть Мэри, но и ее существование закончится в тот день, когда меня не станет. Она больше никому не будет нужна, а разве это жизнь, когда ты не нужен ни единому существу на всем белом свете?
Интересно, Мэри боится смерти? Жива ли она на свой странный манер или я просто хочу в это верить? Думает ли она о том, как это будет, и сколько будет длиться эта агония, когда ты цепляешься ногтями и вгрызаешься зубами в свою никчемную жизнь, которая вытекает из каждой поры с кровью и потом? Я надеюсь, что ее смерть будет легкой. Просто сон. Вечный сон под слоем пыли на чердаке.
Опять кашель выворачивает наизнанку. Плохо, очень плохо. Обострение означает, что меня положат в больницу минимум на неделю. Просто так, потому что умереть в стерильной палате как-то... естественнее что ли, по мнению медиков.
Чтобы отвлечься, я вновь возвращаюсь к потерянной нити своих размышлений. Увы, сейчас я постоянно страдаю рассеянным вниманием, мне сложно долго концентрироваться на чем-то одном. Но в этот раз получается, я вспоминаю, что после смерти отца единственным, кто еще вначале пытался общаться со мной был Антон. Все остальные мгновенно испарились: после операции я долго не мог играть в футбол, катастрофически отстал от школьной программы и, как говорил Славик, стал унылым говном. Мне было плевать, моя беда была самой большой и самой страшной. Никто не мог постичь ее масштабов в моем мирке, стены которого осыпалась глиняным крошевом мне под ноги. Конечно, я сжимал кулачки на могиле отца и зло бормотал, что обязательно стану великим, как и говорил папа, и тогда все эти придурки вновь будут искать со мной дружбы. Не искали... Больше никогда не искали.
После объявления диагноза былой задира во мне умер. На смену ему пришло существо, основной эмоций которого был страх. Теперь я не смотрел в глаза, не прикасался к кому-либо. Я приходил в школу с герпесом на губах, с огромными кровоподтеками на мертвенно бледной коже, я дрожал, похлеще любого наркомана во время ломки, в самый жаркий майский день, я плакал, словно девчонка, когда меня отчитывали учителя. Вот так был пройден путь от короля до отброса. Обо мне продолжали шушукаться, как и прежде, но теперь одноклассники обсуждали уже не мои успехи. Напротив, они строили версии, почему я выгляжу, как умирающий и по какой причине превратился в примитивное одноклеточное. Варианты были разные - наркомания, онкология, принадлежность к различным субкультурам, начиная сатанистами и заканчивая готами вперемешку с эмо, порча, наложенная на меня и, конечно, множество мистических, а потому абсурдных, домыслов. СПИД в этом списке тоже был! Конечно! Как же без болезни, объявленной главной заразой современности?
Я нервно хихикаю, поглаживая Мэри. Я до сих пор иногда хочу подойди к одноклассникам, встать в центр их кружка и, доверительно улыбаясь, сообщить, что, да, они правы. У меня СПИД. Я гнию изнутри, я бочка, наполненная литрами отравы. Я хочу рассказать, каково это рвать и кашлять кровью, что такое, когда вся ротовая полость и пищевод покрыты язвами, которые гниют и воняют. Когда каждый глоток заставляет сдирать ногти до мяса, потому что такое чувство, что в горло просунули раскаленную кочергу, медленно и тщательно выжигая дымящиеся раны на слизистой. Или, может, рассмешить их, рассказав, как это унизительно, когда ты в семнадцать не успеваешь добежать до туалета, лежа в зловонной массе из блевотины, кала и мочи? Может рассказать, как это "приятно" надуваться, как резиновая кукла, потому что отказывают почки и опухают лимфатические узлы?
Мысль заманчивая, но я привычно ее отгоняю. Я-то знаю, что за этой минутной эйфорией придет еще большее отчуждение. Хотя, кажется, куда уж больше, но сейчас я хотя бы объект для насмешек, огородное чучело, а не пугающее чудовище, которое грозит всем гибелью. Я ведь никогда и никому не причиню вреда. Помню, Анна Аркадьевна однажды спросила, часто ли я испытываю приступы агрессии и хочу навредить здоровью обидчиков. Я не понял вопрос сначала, усмехнулся и сказал, что скорее сломаю руку, чем смогу кого-то нормально ударить. Мои физические силы были, как у ребенка, я знал это. Она же уточнила, что спрашивает о другом: нет ли у меня желания поступить подло, например, уколоть кого-то иголкой, измазанной моей кровью и обречь человека на муки до самой смерти. Я не ответил ничего. Наверное, такие вопросы нормальны, я действительно иногда желал, чтобы все мои одноклассники сдохли. Но разве здоровые люди никогда не желают смерти чужим и даже, порой, близким людям, поддавшись эмоциям? Разве то, что я болен автоматически делает меня желчным и гнилым не только физически, но и морально? Я надеялся, что нет. И я старался вести себя так, чтобы в последний момент не было стыдно. Ничья смерть не спасет меня, ничья боль не облегчит мою. Так какой же тогда в этом смысл?
Через какое-то время горло перестает першить, кашель прекращается. Я чувствую, как тяжелеют веки, и мысли прячутся по углам - до следующего раза. Я засыпаю, так и не убрав Мэри с соседней подушки.
***
- Кирюша, пора вставать, - меня будит тихий голос мамы и легкое прикосновение к плечу. - Доброе утро, сынок.
- Доброе утро, мама, - хриплым ото сна голосом произношу я.
- Как спалось? Тошнит? Болит что-то? - вопросы стандартны. Так каждое утро.
- Все хорошо, ничего не болит и не тошнит... почти, - поспешно добавляю я, увидев, как недоверчиво она на меня посмотрела. Действительно, абсолютно хорошо я себя не чувствую уже никогда.
- Ладно, Кирюша, собирайся и завтракать.
- Хорошо, - я жду, пока мама выходит, потом перевожу взгляд на куклу, лежащую рядом. - Доброе утро, Мэри. Ну что? Готова к новому дню? - она, конечно, молчит, и я тяжело вздыхаю, добавив: - Сегодня у нас будет тяжелый день.
Действительно, после вчерашнего инцидента на физкультуре и моего позорного прогула остальных уроков, пинать меня будут еще сильнее. Ничего не поделаешь, нужно стиснуть зубы и терпеть. Пока есть силы, пока жив.
Я принимаю душ и, обвязав полотенце вокруг бедер, становлюсь напротив зеркала во весь рост. По его поверхности тянется огромная вертикальная трещина - это я ударил по нему своим рюкзаком год назад. В тот день у меня жутко опухли губы, кожа потрескалась, и засохшая кровь застывала бурой коркой, делая мой внешний вид просто-напросто тошнотворным. Сам не знаю, кому и что я хотел доказать, когда все же пошел в школу, но наслушался я там тройную порцию издевок. А дома у меня случилась форменная истерика - с криками, слезами и сакральным вопросом "за что?" Тогда я и разбил зеркало, провел по глубокой трещине, вспорол острыми краями ладони и пальцы. Алая кровь стекала по стеклу, и я безразлично наблюдал за ней, думая, почему же и боль не может так легко вытечь из моего тела.
Сейчас же меня уже не волнует внешность. Мне никогда не придется строить отношения и любить, поэтому какая разница, насколько я уродлив. Из зеркала на меня смотрит жутко худой парень - можно пересчитать все ребра, ключицы выпирают, как и тазобедренные косточки, локти и колени острые, как у Буратино из мультика. Ростом я не удался или, может, это следствие инфицирования, но со своим метром шестьдесят я ниже даже преимущественного большинства наших девочек, не говоря уже о парнях. Волосы у меня черные, что, наверное, хорошо - не так видно, что сейчас они сухие и безжизненные, словно черная солома. А вот глаза, ранее бывшие ярко-синими, как морская вода на полуденном солнце, совсем выцвели, стали пустыми и блеклыми, наподобие дешевых мутно-синих стеклышек. Бегло осмотрев тело и удостоверившись, что никаких кровоподтеков и сосудистой сеточки на коже нет, отворачиваюсь. Уже хорошо, иногда капилляры выступают так, что можно часами пересчитывать и рассматривать их переплетения.
В комнате я одеваюсь в свои привычные мешковатые, темные вещи. Тщательно зачесываю челку набок, чтобы мама не заметила синяк на лбу. В лучшем случае она оставит меня дома, в худшем - побежит разбираться в школу, а мне этого явно не хочется. Голова не болит, не вижу смысла паниковать беспричинно. Я и так часто даю реальный повод для волнения.
- Идем, Мэри, нам пора, - бережно помещаю куклу в рюкзак и направляюсь на кухню. Быстрый, невкусный, но зато полезный завтрак, несколько минут наставлений от мамы - и вот я уже готов к школе. Поцеловав ее, выскользаю за дверь, молясь, чтобы сегодняшний день был прожит и, желательно, без неприятных сюрпризов.
***
Интересно, зачем я каждый день возношу молитвы Богу? Он все равно не слышит. Я вжимаю голову в плечи, когда вхожу в класс, но меня моментально "вылавливает" Славик, подхватив под локоть. Да уж, вряд ли он бы так спокойно касался меня, если бы знал, носителем какого вируса я являюсь.
- Кирюшка пришел! Посмотрите! Как твоя голова? Почему вчера не пошел на уроки? Я же волновался, дорогой, - я смотрю в его голубые глаза и молчу. Знаю, что любое слово лишь ухудшит положение. Пусть веселятся, мне что жалко? Смешки и не обижают особо, совсем чуть-чуть. - Ты язык проглотил? - Слава щурится, а потом легким движением смахивает челку с моего лба указательным пальцем и удовлетворенно улыбается, увидев темнеющий на бледной коже синяк.
Чувствую, как к горлу подкатывает тошнота, и вяло пытаюсь вырвать руку. Пальцы на моем локте сжимаются еще сильнее, Славик склоняется ко мне ближе и зло шипит:
- Краев, что ты возишься, как муха в дерьме? Я отпущу только тогда, когда захочу, ясно? - я сглатываю. Голова кружится. Страшно, и так унизительно, потому что я не могу ничего ответить, так как все силы направлены на то, чтобы устоять на ватных ногах. - Какое же ты ничтожество, Кирюшка. Так и хочется вмазать по твоей перепуганной роже, - то ли в шутку, то ли серьезно, но он замахивается на меня кулаком, другой рукой обхватив за воротник рубашки и сжимая ткань на шее так, что у меня перед глазами начинают плясать разноцветные пятна. Я зажмуриваюсь, ожидая удара.
- Славик, свали с дороги. Краев, хватит спать, - голос Антона кажется абсолютно равнодушным, как будто мы с Соколовым здесь просто мирно беседуем. Я распахиваю глаза и смотрю на своего случайного спасителя. Конечно, он не специально помогает мне, но все равно приятно. А еще он назвал меня по фамилии, хотя уже долгие годы вообще не обращался никак. Облегчение затапливает меня так резко, но вместе с этим накатывает и безумная слабость. Славик уже отпустил меня и немного сдвинулся влево, поэтому я начинаю медленно оседать на пол. А потом мой многострадальный локоть вновь попадает в плен уверенной руки, но в этот раз это Антон. Он бросает на меня какой-то очень странный взгляд и тащит за собой. Может, остальным и не видно, но, по сути, он почти волочет меня на себе. Лишь когда я опускаюсь на стул, он отстраняется и, коротко кивнув, направляется к своей парте.
***
Целый день я ловлю на себе взгляды Антона. Короткие и задумчивые - они заставляют меня недоуменно хмуриться. Что с ним? Антон единственный, кто никогда не издевался надо мной, уже годы я для него не существовал. Почему вдруг такое участие?
Впрочем, я довольно быстро убедил себя, что преувеличиваю. Ну, помог он мне, но ведь я всегда знал, что Антон хороший человек, не испорченный популярностью, как я годы назад. Стоило поблагодарить, наверное, но момент был упущен, а целенаправленно подходить к нему было боязно. Наконец-то прозвучал звонок с самого последнего урока, и я медленно начинаю собираться. Славик бросает на меня раздраженный взгляд возле порога, но все же выходит молча. Это объясняется легко: Антон все еще сидит за партой, откинувшись на спинку стула, и внимательно что-то рассматривает в математических формулах, написанных на доске.
Я жду несколько долгих минут. Складываю книги, потом вновь высовываю, вновь складываю. Атмосфера в кабинете становится гнетущей. Кого он ждет? Неужели нельзя подождать в коридоре? Решив, что мое присутствие и упорное нежелание уходить может быть истолковано неправильно, я быстро хватаю рюкзак, прячу глаза за длинной челкой и, опустив взгляд в пол, максимально быстро направляюсь к выходу.
- Кира, подожди! - приехали... Мое сердце ухает в пятки, дыхание перехватывает. Кира, Кира, Кира...
- Не называй меня этим бабьим именем, Тоха, - мне десять, я шагаю по желтым кленовым листьям, пиная портфель перед собой.
- Во-первых, не бабьим, а женским. Во-вторых, мне так нравится, Кира. Придется терпеть, - Антон смеется, откидывая темно-каштановые волосы со лба. В глазах сияют янтарные солнышки, и я уступаю. Пусть будет Кира...
- Эй, ты слышишь меня? Кира, что? Плохо? - я настолько погружаюсь в размышления, что совершенно упускаю момент, когда Антон оказывается возле меня. Он высокий, мой взгляд упирается ему куда-то в район ямки между ключиц. Антон сжимает руки у меня на плечах и силой усаживает просто на лакированную поверхность первой парты. - Кира, слышишь меня? Не молчи!
- Что... что тебе надо? - голос дрожит. Я не хочу, чтобы меня трогали, разговаривали со мной или тем более что-то выпытывали. Не хочу! Это больно - просто находиться рядом с человеком, который полон жизни. Эта энергетика наползает на мою едва тлеющую сущность, напоминает мне о том, что такое надежды и стремления, годы впереди - длинные и счастливые. Весь облик Антона - это то, кем я мог бы стать, но никогда не стану. Неужели он думает, что мне может быть легко в его присутствии?
- Поговорить.
- О чем? Спасибо, что помог со Славиком. Но я не просил. Впредь можешь не вмешиваться. Я спешу! Отпусти! - только сейчас я замечаю, в какой неприличной позе сижу: ноги раздвинуты по бокам от тела Антона, ладони лежат на его груди, он же продолжает держать меня за плечи, пытливо всматриваясь в лицо.
- Я сам решу, Кира, что делать, а что нет. Мне казалось, что тебе это известно, - он улыбается. А потом все же отстраняется. - Иди.
Я ухожу молча. Почти бегу, хотя мне и нельзя. В затылке начинает неприятно ныть, знаю, что скоро боль станет невыносимой. Неудивительно, слишком много событий для одного дня. А еще, кажется, участие я воспринимаю еще хуже, чем издевки. Я просто ему не верю.
***
- Нравится, Кирюша? - мы с мамой сидим на диване, смотря комедию. Она ласково перебирает мои волосы, моя голова лежит у нее на коленях. Странная вещь, в двенадцать я ненавидел ее прикосновения, считал это недостойным настоящего мужчины, а вот сейчас не чувствую никакого смущения. Она же моя родная, и я хочу, чтобы она каждую минуту жизни знала, что я люблю ее.
- Да, мама, интересно, - я иногда выдавливаю смех. Он пропитан фальшью, как и мамин. Наверное, это нелепо - имитировать счастье, когда каждая минута грозит превратиться в последнюю. Разве если я умру во время вымученного смеха, это будет легче, светлее? Смерть всегда черная. А в черном нет оттенков.
Я облегченно выдыхаю, когда фильм заканчивается, и я, выпив лекарства и приняв душ, ложусь в постель. Мгновение подумав, кладу Мэри рядом. Она - мой ангел-хранитель. Плевать, что на деле это всего лишь черная тряпка. Без нее я бы уже сошел с ума.
- И что Антону нужно от меня, Мэри? Неужели это какая-то злая шутка? Его неожиданный интерес меня пугает, - глаза-пуговки моей Мэри смотрят равнодушно, но произнесенные вслух слова немного облегчают тяжесть на моей душе. Я закрываю глаза, решив, что не стоит думать об этом. Даже если Антон присоединится к тем, кто меня презирает, я переживу. Одним больше, одним меньше. Какая разница?
Ночью мне снятся карие глаза с янтарными солнышками и "Кира", произнесенное твердым и уверенным тоном. Впервые за долгие месяцы я сплю спокойно, абсолютно не ощущая боли.
@темы: слэш, НЦ-17, ориджинал, Работы в процессе, Вечность длиною в год