Каждый человек сумасшедший. Вся суть в том, насколько далеко находятся ваши палаты..
Сентябрь, 29
Утром едва успеваю добежать до туалета и склониться над унитазом, сплевывая желчь и слюну. Желудок болезненно сводит, на лбу выступает испарина, а тело дрожит, как будто в лихорадке. Сначала пугаюсь, потому что если у меня и вправду жар, то меня вновь положат в больницу. читать дальшеЯ так боюсь этого, боюсь вновь оказаться в атмосфере разложения и смерти. Всякий раз, когда я оказываюсь в стерильной палате, мне кажется, что я больше не покину ее. Рано или поздно так и произойдет. Но только не сегодня, пожалуйста, только не сегодня. Впрочем, как только рвотные спазмы прекращаются, и у меня хватает сил сесть ровно, облокотившись спиной о ванну, я касаюсь лба и щек, убеждаясь, что температуры нет. Значит это из-за желудка, который меня уже несколько лет беспокоит, несмотря на правильное питание. Отдышавшись, я медленно поднимаюсь на все еще ватные ноги, подхожу к раковине, чтобы умыться и сполоснуть рот. Из зеркала на меня смотрит бледное лицо с фиолетовыми тенями под глазами. Кроме того, я так и уснул вчера в джинсах и футболке, поэтому сейчас выгляжу еще более неряшливо, чем обычно. Тяжело вздохнув, стягиваю с себя измятую одежду и несколько минут просто стою под теплым душем. Когда тело наконец-то согревается, а колени перестают дрожать, быстро вытираюсь и накидываю просторный отцовский халат. Он совсем старый и давно посерел от многочисленных стирок, а на мне больше напоминает костюм Пьеро, но зато в нем тепло и уютно. Туго затягиваю пояс и выхожу в комнату, ложась на краешек кровати. Мне можно спать еще пятнадцать минут, но не вижу в этом смысла, поэтому просто кладу Мэри рядом с собой, на подушку, где вчера лежал Антон. Интересно, во сколько он ушел? Все-таки он замечательный, это волшебное ощущение, когда у тебя есть человек, способный поддержать и успокоить. Я, конечно, никогда не буду навязываться, но пока Антон сам проявляет ко мне внимание, я не стану возражать. Рядом с ним тепло и спокойно, а мне так не хватает этого. На одно короткое мгновение утыкаюсь носом куда-то поверх головы Мэри. Странная смесь запахов: нашатырь - который въелся в мою Мэри, и апельсины - наверное, так пахнет шампунь Антона и теперь слабые нотки этого запаха исходят от подушки.
- Пойду завтракать, Мэри. Потом зайду за тобой, - тяжело вздохнув, я наконец-то перестаю обнюхивать наволочку. Аппетита естественно нет, но ничего не поделаешь. Маму нельзя огорчать. Так и иду на кухню в халате, в школу одеваться еще рано. В коридоре слышу, что мама уже возится на кухне. Хотя чему удивляться? Она всегда в заботах, ведь не позволяет мне помогать. Даже с мужскими обязанностями, как-то забить гвоздь или вкрутить лампочку, она научилась справляться самостоятельно. Еще совсем недавно это вызывало у меня досаду, но сейчас уже все равно. Недолго осталось, потом, когда меня не станет, ей будет проще. Я сильно жмурюсь, прогоняя эту нелепую мысль. У меня плохо получается быть циничным, лучше даже не пытаться, иначе потом будет тошнить от самого себя. Кто-кто, но моя мама не заслуживает подобных упреков; я знаю, что для нее моя смерть не станет облегчением.
Вхожу на кухню, рассеяно почесывая живот и широко зевая. Спустя мгновение так и замираю с открытым ртом, плюс к этому мои глаза, кажется, готовы вылезти из орбит. Не хочу даже представлять, на какого олигофрена я сейчас похож. Одно мгновение тешу себя надеждой, что Антон, сидящий за моим столом и улыбающийся мне - всего лишь зрительная галлюцинация, но куда там! Он самый что ни на есть настоящий и, по-моему, его очень забавляет выражение моего лица. Уже собираюсь постыдно ретироваться и удушиться поясом собственного халата, но в довершение моего позора меня замечает мама, до этого стоящая ко мне спиной у плиты.
- Доброе утро, Кирюша. Ты что так рано проснулся? Я как раз хотела тебя будить. Тебе плохо? Голова болит? Тошнит? Ты вырвал? - с каждым маминым словом мне кажется, что я становлюсь все ниже и ниже ростом. Если она сейчас спросит, сходит ли я в туалет, и нет ли у меня поноса, то я провалюсь сквозь землю и это, честно говоря, будет самым большим везением за все это жуткое утро. Но она, к счастью, перестает заваливать меня вопросами, вместо этого целуя меня в лоб. Удовлетворенно кивает и приподнимает бровь, явно ожидая, когда я отвечу. Неужели ты не понимаешь, мама, что я не могу говорить о цвете блевотины при Антоне?! Это нормально в нашей ненормальной семье, но здоровые люди не обсуждают подобное за завтраком! Хотя маму сложно винить, для нее подобное - ежедневные будни, рамки обычного, а Антона она считает "посвященным", не осознавая, что "посвящение" в эту болезнь - это не простое знание диагноза, а наблюдение за тем, как я корчусь от боли, как истекаю кровью и вырыгиваю все содержимое желудка. Благо, Антон ничего настолько неприятного не видел, и я сделаю все возможное, чтобы так было и впредь.
- Ничего не болит, мама, - интонациями и взглядом я пытаюсь передать, что расспросы неуместны сейчас. Кажется, она понимает.
- Ладно, я уже насыпала кашу. Кушайте с Антошей, а я пока уберу постель, - мама суетливо снимает передник и выскальзывает в коридор. В кухне устанавливается гнетущая тишина, я шаркаю тапочками по разноцветной плитке, физически ощущая на себе взгляд Антона. Интересно, я когда-то привыкну и перестану вести себя, как истеричка? Вряд ли, ведь у меня слишком много комплексов, чтобы я мог сейчас гордо поднять голову, бодро поздороваться и начать интересный диалог. Мне стыдно. Стыдно за то, как я выгляжу: нерасчесанный и бледный, словно смерть. Стыдно за то, что я в изношенном халате, из которого торчат только худые ноги. Стыдно за то, что Антон весь такой идеально-прекрасно-живой тратит на меня свое время, а я не могу ничего дать взамен.
- Доброе утро, Кира, - наконец-то произносит он. Я бросаю на него взгляд украдкой как раз в тот момент, когда он облизывает ложку. Он снова ест это дерьмо с таким видом, как будто это блюдо из дорогого ресторана!
- Доброе, - под нос ворчу я и накидываю на голову капюшон. Он закрывает мое лицо почти до носа, но я упрямо не снимаю его. Я и сам не понимаю, почему веду себя как ребенок. Я не хочу обижать Антона, я не хочу, чтобы его мнение обо мне стало хуже, но и взять себя в руки не получается. Я просто нервничаю. Имею право, в конце концов. Беру тарелку, ставлю ее на стол, сажусь, погружаю ложку в какую-то серую кашу, манку, наверное, и только потом нахожу в себе силы заговорить: - А ты когда пришел?
- Я и не уходил, - спокойно отвечает Антон, я же потрясенно откидываю капюшон с лица. Янтарные солнышки в его глазах сейчас совсем светлые, а на губах играет легкая улыбка. Да уж, ему всегда нравилось дразнить меня. И в детстве, и сейчас.
- Как это не уходил?!
- Дарья Степановна поздно вернулась, не было смысла, - он приподнимает бровь и кивает на мою тарелку. Я же, погруженный в анализ его слов, послушно поедаю кашу, даже не обращая внимания, насколько она противная.
- Ясно. И где ты спал? - подозрительно прищурившись, интересуюсь я.
- С тобой, конечно. Ты, Краев, разговариваешь во сне, - Антон хмыкает, а потом улыбается. У меня по позвоночнику сразу же пробегает табун мурашек и чудится, что улыбка Антона подозрительно напоминает мефистофельскую. На самом деле, эта моя особенность стала уже притчей во языцех. Даже мой лечащий врач и медсестры, знающие меня давно, посмеиваются над моими пространными рассуждениями во сне. Я редко помню, что мне снится, но несколько раз, после просмотра каких-то особо нелепых комедий, например, мама рассказывала, что я повторял определенные фразы актеров. Однажды, видимо, представлял себя в роли главной героини, потому что мама со смехом заявляла, что я полночи повторял "возьми меня, сладкий".
- Неправда, - бурчу я, быстро запихивая в рот кашу и делая вид, что очень поглощен завтраком.
- Правда-правда, - Антон смотрит на меня. Я не вижу, но знаю. Просто чувствую. До жути хочется спросить, что именно я говорил, но я все же сдерживаю порыв. Легче холить надежду, что я не опозорился окончательно, чем услышать что-то постыдное из уст Антона.
- Ты хоть предупредил родителей? - я решаю сменить тему, бросая быстрый взгляд из-под ресниц.
- Кира, ты же помнишь, что они у меня приверженцы ненавязчивого воспитания. Отец говорит, что чем больше ребенок набьет самостоятельных шишек, тем мудрее будет. Лет с четырнадцати они не спрашивают, во сколько я вернусь. Так что расслабься, меня не отшлепают, - Антон хмыкает и небрежно пожимает плечами. Я же мечтательно прикрываю глаза: отсутствие контроля кажется мне чем-то волшебным. Вот бы и мне так! Хотя, честно говоря, мне никогда не нравились родители Антона. Они редко бывали дома, а если и были, то все равно постоянно занимались делами. Настоящие карьеристы, которые гордились успехами сына, но никогда не находили времени, чтобы даже просто похвалить его.
- Мальчики, вы поели? - от размышлений меня отрывает мама. - Кирюша, ты все съел? Умница какая, - мама чмокает меня в висок, я же с удивлением перевожу взгляд сначала на пустую тарелку, потом на Антона. Он снова отвлек меня настолько, что я слопал все и даже не поморщился! Вот же манипулятор!
- Я пойду одеваться, - говорю я, вымученно улыбаясь. Новый школьный день - новый круг ада. Правда теперь я не один. У меня есть Антон.
***
По пути мы заходим к Антону, благо, он живет недалеко, а времени у нас еще предостаточно. Подняться в квартиру я отказываюсь, оставшись ждать его у подъезда.
- Идем, Кир, - я резко вскидываю голову. Да уж, заснул что ли стоя? Бывает у меня, что я проваливаюсь в какой-то коматоз, лишенный мыслей и ощущений, а потом с трудом понимаю, где нахожусь. - Все хорошо? - Антон обеспокоенно хмурится, подходит ближе и откидывает прядь, упавшую мне на глаза. Он не спешит убирать ладонь, наоборот проводит пальцами по лбу, очерчивает скулу, гладит подбородок... Я несколько раз моргаю, пытаясь прояснить мысли. Что это он делает такое? Антон задевает указательным пальцем нижнюю губу, и я нервно отскакиваю на шаг назад.
- Миронов, блядь, ты что творишь? - шиплю я сквозь зубы. Я, конечно, плохо разбираюсь в жизни, но эти поглаживания уже чересчур. Хотя и приятно... Тьфу ты! Я дергаю головой из стороны в сторону, отгоняя крамольные мысли. Я свихнулся, определенно.
- Вот теперь я узнаю своего Киру, - со смехом отвечает Антон, и я облегченно выдыхаю. Он не издевается, нет. Не стремится меня унизить или напугать, как я подумал на короткое мгновение. Это просто его очередной розыгрыш. Ему всегда нравилось злить меня, ничего не изменилось. Я просто успел забыть. - Ты что смутился, Кира? Ладно, идем.
Антон делает несколько шагов, я же глубоко вздыхаю, ощущая, как пылают щеки. Да уж, Кирилл, раз ты решил впустить в свою жизнь друга, то нужно научиться хладнокровию. Пока Антон выигрывает у меня все раунды с разгромным счетом, и где-то очень глубоко внутри зарождается былой азарт. В спорте я уже никогда не перегоню его, но никто не мешает мне практиковаться в колкостях, пока есть возможность. Правда, я уверен, что это будет сложно. Я превратился в социофоба, так легко от страхов не избавишься. Но я попробую. Хочу попробовать.
***
Остальной путь проходит незаметно. Антон рассказывает о сборах, но как-то так подбирает слова, что мне не грустно, а наоборот интересно и даже порой весело. С удивлением замечаю, что мы уже подошли к крыльцу и сразу как-то тухну. Здесь я уже не смогу рассчитывать на компанию Антона. Вон его Катя уже ждет. Она стоит, уперев руки в бока, и постукивает каблуком - настоящий образец сварливой жены. Перевожу взгляд на Антона, который широко улыбается, махая девушке рукой.
- Катюха меня убьет, я не позвонил вчера, - поясняет Антон.
- Ууу, - не знаю, что сказать. Интересно, он расскажет ей правду о том, где провел ночь? Звучит... двусмысленно что ли? Но ведь и правда, не зная настоящей ситуации, сложно понять, по какой причине Антон носится со мной. Я надеюсь, что он не скажет о болезни. Он обещал. Резко замираю и склоняюсь к шнуркам, делая вид, что завязываю их. Антон тоже замедляет шаг, но я киваю рукой "иди, мол". Он окидывает меня задумчивым взглядом, но все же пожимает плечами и поднимается на крыльцо. А я так и сижу на корточках перед ступеньками, скручивая в тугие узлы шнурки, которые, конечно же, не развязывались. Стараюсь не пялиться на парочку, но когда Антон обхватывает Катю за талию и начинает кружить, уже не могу оторвать взгляд.
- Привет, великий футболист! А ты разве меня еще помнишь? - сварливо произносит она, уклоняясь от поцелуя. Но Антон все равно звонко чмокает ее в щеку и только потом отвечает, обняв за плечи и сделав "щенячьи" глазки:
- Не злись! Я всегда помню о тебе, ты же знаешь. Сделаю для тебя все, что захочешь. Я соскучился.
- Ладно уж! Прощаю, - Катя наконец-то улыбается и переводит взгляд на меня. Я быстро опускаю глаза в пол, делаю вид, что поправляю штанину, потом так же долго вожусь с рюкзаком, выравнивая его на плечах. Когда тянуть больше нет смысла, медленно поднимаюсь на крыльцо. Передо мной стоит огромная дилемма: здороваться ли с Катей или нет? Я ни разу не говорил с ней прежде, но сейчас я пришел с Антоном, и мне не хочется, чтобы он посчитал меня трусливой невежей. Впрочем, в этот раз удача на моей стороне: Катя здоровается первой. - Здравствуй, Кирилл.
- Привет, - да уж. С Антоном мне оказывается очень легко общаться. Все познается в сравнении, а сейчас, сказав лишь одно слово Кате, я понимаю, насколько мне сложно. Как бы я не убеждал себя, что на моем лбу не красуется надпись "спидозник", сколько бы ни слышал от мамы, что мне необходимо жить нормальной, полной жизнью - я не в состоянии перебороть себя. Болезнь всегда побеждает. Она сильнее, она душит и отнимает последние силы.
- Ладно, товарищи, пойдемте. Сейчас уже звонок будет, - Антон нарушает установившуюся тишину и берет Катю за руку. Одно мгновение я смотрю на их сплетенные пальцы, а потом опускаю взгляд на серость асфальта и, пытаясь, чтобы это звучало беззаботно, произношу:
- Я догоню. Шнурки...
- Катя, иди. Мы догоним, - Антон перебивает меня, дарит своей девушке извиняющуюся улыбку и вынимает свою ладонь из ее. Катя лишь пожимает плечами и входит в здание школы. Как только она скрывается из виду, Антон подходит ближе и, четко выговаривая каждую букву, говорит: - Краев, твои шнурки завязаны мертвой петлей, отрезать придется. Прятаться от людей ты не будешь, ясно тебе? Не заставляй меня водить тебя за ручку.
- Не слишком ли много ты на себя берешь? - я вспыхиваю, словно маков цвет, подозрительно косясь на руки Антона. Зная его, можно поверить, что он и правда выполнит угрозу.
- Лишь то, что могу поднять, Кира, - его голос абсолютное спокоен и уверен. - Или тех, кого могу поднять.
Мне многое хочется сказать. Раньше за такую наглость я бы бросился на него с кулаками. Раньше... А вот сейчас я просто стою соляным столбом, не в силах произнести и слова. Провожу по пересохшим губам языком, стискиваю зубы. И вот чего Антон ждет? Когда я произнесу что-то наподобие "да, ты прав, мне нужна помощь, и я приму ее от тебя"? Я никогда такое не произнесу, никогда не признаюсь в этом кому-либо, хотя не буду отрицать, что даже банальная встреча с одноклассниками в компании Антона становится менее пугающей.
- Ладно, идем, - в конце концов, ворчливо произношу я. Антон же только одобрительно улыбается и молча заходит в здание.
***
Странный день. С одной стороны меня никто не цепляет. Обычно после долгого перерыва изголодавшиеся одноклассники издеваются надо мной вдвойне, напоминая гиен, учуявших трупный запах. Сегодня же даже не смотрят в мою сторону. Но с другой - внимание всех приковано к Антону, и мне неприятно, это не позволяет погрузиться в свой апатичный мирок, а заставляет наблюдать и прислушиваться. Это не зависть, Боже упаси! Это... досада что ли? Я впервые оцениваю отношение Антона к другим ребятам и, увы, увиденное огорчает меня. Он улыбается, рассказывает то же, что рассказывал мне, хлопает парней по плечам и целует девчонок в щеки. Некоторых, как, например, Катю, он выделяет особо: шепчет что-то, склонившись близко-близко к уху, поглаживает по руке и шутливо щелкает по носу. Я стараюсь взять себя в руки: конечно же, я не должен быть эгоистом! Антон имеет право - более того, ему необходимо! - общаться со здоровыми людьми, способными предложить ему что-то большее, чем унылое пребывание в четырех стенах квартиры.
Спустя какое-то время я все же отворачиваюсь к окну. Осень - пора ностальгии и невеселых мыслей. Вот и я погружаюсь в воспоминания. Мысли тягучие и какие-то искаженные. Как будто я смотрю на себя в кривом зеркале - наверное, я слишком сильно изменился и вспомнить истинные ощущения из детства очень сложно.
И второй, и последующие уроки проходят также. Антон общается со всеми, кроме меня. Больно жалит мысль, что он стыдится меня. Это неудивительно, но, Господи, как же обидно! Когда последний урок подходит к концу, я делаю все возможное, чтобы не встречаться с Антоном взглядом. Складываю книги, концентрируя все внимание на Мэри: ее блестящие пуговки-глаза смотрят, кажется, просто на меня. Хочется вытащить ее и уткнуться носом в прохладное платье. Даже это я не могу себе позволить.
- Кира, ты собрался? - Антон подходит близко, я смотрю на его белые кроссовки и, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно, произношу:
- Да, собрался.
- Идем, значит.
- Я хотел подойти к Людмиле Ивановне. Нужно взять дополнительные задания. А ты иди-иди! Пока, - с этими словами я быстро закидываю рюкзак на плечо и, ничего не видя вокруг, выскакиваю в коридор. Пошло все к черту! Да, мне обидно. Да, мне больно. Да, это глупо. Но я не могу с собой справиться. Просто не в силах.
Часть
Сентябрь, 30
- Кирюша, вставай! - мама аккуратно откидывает мне челку, сухими губами касается лба и даже успевает сжать пальцы на запястье, проверяя интенсивность пульса, пока я с трудом размыкаю веки. - Доброе утро, родной! Как ты себя чувствуешь?
- Доброе, мама. Нормально, - легко улыбаюсь, приподнимаясь на локтях. - Тошнит немного, но в остальном все хорошо.
- Пойдешь в школу? - интересуется она, обратив внимание на учебник по истории, лежащий на прикроватной тумбочке. Вчера я и правда провел вечер за зубрежкой, с каким-то маниакальным упорством заучивая многочисленные даты. Я, конечно, убеждал себя, что занимаюсь лишь потому, что катастрофически отстал от программы, но на самом деле причина была больше в том, что за монотонным занятием оказалось легче не думать об Антоне. Обижаться на его равнодушие было глупо, я понимал. В конце концов, он ничего мне не должен.
- Да, конечно, - интересно, почему она спрашивает? Знает ведь, что если я чувствую себя неплохо, то обязательно пойду. Наверное, я боюсь выпасть из привычного режима. Это стало бы очередным сигналом, что жизнь в пределах нормы подошла к концу, сменившись предсмертным существованием.
- Антоша зайдет?
- Нет, - слово звучит резче, чем следовало. Мама удивленно приподнимает бровь, мои интонации столько лет неизменные, - вялые и спокойные - поэтому, конечно, она не понимает, как это обычный вопрос заставляет меня чуть ли не огрызнуться. - У него дела, - виновато улыбаюсь и отвожу взгляд. Мама теперь считает, что мы с Антоном лучшие друзья. Наивная.
- Ясно. Ладно, родной, собирайся. Жду тебя на кухне, - мама выходит, я же вновь обессилено откидываюсь на подушки. Мысленно считаю до десяти, каждую цифру произнося с большим интервалом. Пытаюсь за это время собрать все внутренние резервы, каждую крупицу энергии, необходимой на то, чтобы встать и прожить еще один день. Когда тянуть дольше нет возможности, иначе мама вновь заглянет, я все же откидываю одеяло и зябко передергиваю плечами. В комнате довольно тепло, но все равно контраст температур пускает по коже табун мурашек.
- Доброе утро, Мэри, - тихо произношу я, кончиком пальца обводя контур кукольного "лица". Вчера я оставил ее на тумбочке. Еще хотел положить рядом, но устал настолько, что поднять руку оказалось непосильной задачей. За ночь она съехала и теперь прижималась к стене лишь головой. Как будто устала и не смогла держать спину прямо. Этим она похожа на меня, я тоже не всегда могу держать осанку, и не только в физическом плане. - Прости, что оставил тебя здесь, - перекладываю ее на подушку. Почему-то это кажется важным, хотя на деле я осознаю, что стоит поискать в интернете информацию о психических расстройствах. Возможно, я немного не в себе, и с каждым днем эта зависимость от неодушевленного предмета лишь возрастает. Но уже через мгновение становится стыдно. Разве я откажусь от Мэри, если кто-то скажет, что это ненормально? Нет, конечно. Просто не смогу.
- Кирюша, ты идешь? - из коридора разносится голос мамы, и я с досадой осознаю, что слишком долго вожусь. Ей не докажешь, что я задумался, мама сразу решит, что мне плохо, поэтому я такой вялый. Приходится максимально быстро направиться в ванную, сделав вид, что вопрос я не слышал. Уже через пятнадцать минут я полностью готов, поэтому лишь подхватываю Мэри, привычно укладываю ее в рюкзак поверх книг. Заодно достаю мобильный, лежащий на дне сумки. Им я пользуюсь крайне редко, мне и звонить-то толком некому. Но в этот раз на телефоне один пропущенный вызов. Оказалось, что Антон звонил вчера около семи вечера. Впрочем, это однозначно не что-то важное, иначе, зная Антона, он бы нашел, как со мной связаться. Задумчиво прикусываю губу, раздумывая, не стоит ли перезвонить, но потом решаю, что совсем скоро увижу его в школе. Нет смысла.
- Кирюша, ты точно хорошо себя чувствуешь? - слышу, что мама идет к комнате, и быстро швыряю мобильный в рюкзак.
- Эх, Мэри, только ты меня всегда понимаешь, - устало шепчу я, смотря в блестящие глаза своей куклы, а потом быстро застегиваю молнию и уже громко добавляю: - Все хорошо, мама! Я готов!
***
В классе стоит привычный гул, когда я переступаю порог кабинета. Одноклассники бросают на меня взгляды, но потом быстро возвращаются к своим разговорам. Это в последнее время тоже обычно. Я мельком смотрю на парту Антона, но там сейчас сидит только Катя.
Антон не появляется и после звонка. Я удивлен, ведь он так много пропустил, не слишком подходящее время для прогулов. Хотя, возможно, он заболел, но это почему-то кажется маловероятным. Учительница уже успевает начать свою монотонную речь, когда в дверь коротко стучат.
- Наталья Михайловна, извините, я опоздал. Можно войти? - Антон поджимает губы, делая вид, что и правда очень сожалеет.
- Ладно уж, проходи, Миронов, - ворчит Наталья Михайловна. Антон благодарно улыбается и быстро направляется к своему месту. Прежде, чем сесть, он успевает бросить на меня короткий взгляд и едва заметно кивнуть головой. Ну, по крайней мере, он поздоровался, а значит, не обижается за вчерашнее. Хотя, по сути, за что ему обижаться? За то, что я ушел сам или не взял трубку? Все это мелочи, а Антон никогда не был мелочным. Наверное, я сужу всех по себе. Раньше, еще в детстве, я выходил из себя по малейшему поводу, даже если на меня кто-то косо посмотрел. В конце концов, тогда я и правда считал, что все мне должны за право общаться. Но теперь-то все не так, я уже давно не тешу свое самолюбие.
Понимаю, насколько сильно задумался, когда меня больно толкает в плечо Олег. Он сидит передо мной, а сейчас развернулся вполоборота и сверлит сердитым взглядом. Мгновение недоумеваю, но потом осознаю, что и другие одноклассники смотрят на меня. Большинство ехидно ухмыляются, и несколько мгновений я никак не могу собраться с мыслями и понять, что произошло.
- Краев, ты меня слышишь или нет? - Наталья Михайловна явно раздражена. Теперь все понятно: мне задали какой-то вопрос. С каждым годом учителя все реже вызывают меня на уроках, я из тех учеников, которым ставят тройки авансом, только чтобы не портить общую статистику школы. Но в этот раз, видимо, о моем существовании вспомнили.
- Эмм... Извините, пожалуйста, я прослушал, - невнятно бубню себе под нос. Чувствую, как начинает колотиться сердце в страшном предчувствии, что меня могут вызвать к доске. Это жуткое чувство, когда твою спину прожигают десятки глаз, наверное, самое страшное, что может со мной приключиться в школе. Даже когда я слышу насмешки, никто не мешает сжаться в клубок за собственной партой и сделать вид, что меня не существует. Возле доски не спрячешься, там я просто живая мишень.
- К доске иди, говорю, - Наталья Михайловна меня не любит. Не потому что предвзята, нет. Просто она фанатик своего предмета и искренне не понимает тех учеников, которые не стремятся разобраться во всех тонкостях физики. А я как раз таки самый "холодный" к знаниям, поэтому не вызываю у нее симпатии.
Медленно поднимаюсь из-за парты, неохотно переставляю ноги. В ушах громыхает кровь, щеки сразу становятся алыми. Наталья Михайловна диктует условие задачи, и я с титаническим трудом вытаскиваю из уголков памяти буквенные обозначения и единицы измерения. Впрочем, как решить задачу я не догадываюсь. За спиной раздаются смешки, и я стискиваю зубы. Плевать, пусть веселятся. Хватит мне уже переживать из-за подобных пустяков.
- Я не знаю, как ее решать, - спустя минуту бессмысленного рассматривания коричневой доски, наконец-то признаюсь я.
- Краев, это же повторение. Мы уже проходили это в девятом классе. Задача на одну-единственную формулу, - Наталья Михайловна постукивает пальцами по деревянной поверхности стола. Стук негромкий, но у меня нервно сводит скулы, а перед глазами все плывет. Нужно сесть, как можно быстрее сесть. Я уже чувствую, как ужасно подскочило давление.
- Я не знаю, - тихо произношу вновь.
- Краев, думай! Ну! У тебя есть скорость, что нужно сделать? - Наталья Михайловна постукивает громче. Еще громче. И еще. Еще... Или это у меня сердце так отчаянно стучит? Перед глазами уже совсем темно, я кладу ладонь на доску, чтобы не повалиться на пол.
- Можно мне выйти? - сам себя уже не слышу. Просто интуитивно складываю губы, надеясь, что мой шепот еще можно разобрать. Впрочем, ответа я не получаю или просто не в силах понять его: перед глазами становится темным-темно, пальцами я еще пытаюсь ухватиться за что-то, но они лишь скользят по гладкой деревянной поверхности, и я медленно сползаю на пол.
***
Иногда мне кажется, что умереть совсем не страшно. Вот, к примеру, сейчас такое ощущение, будто я плыву по громадному океану молочно-белого тумана. Тепло, и все тело такое легкое, словно и само соткано из невесомой материи. Здесь нет боли и душевных мук. Я тут всего лишь часть вселенной, совсем крошечная и незначимая крупица в плеяде различных человеческих судеб. До меня никому нет дела, я волен плыть, куда вздумается. Правда и направления здесь нет, перемен нет, эмоций нет. Лишь умиротворение и безграничный покой.
Впрочем, я чудесно знаю, что смерть не такая. Этот белоснежный мир мне хорошо знаком, совсем скоро весь этот белый туман рассыплется в рваные клочья, пропуская сюда звуки и яркий свет. Тогда вернется боль, и я вновь ухвачусь за нее, как за тонкую нить, связывающую меня с реальностью. Я снова буду усиливать свои страдания, отсчитывать каждый удар сердца, только чтобы окончательно прогнать морок. Спрашивается, что заставляет меня делать такой выбор? Почему бы не остаться в этом блаженном океане спокойствия? Дело даже не в маме, нет. Люди, какие бы они ни были родные, - не тот стимул, который заставляет терпеть муки. Каждый человек - эгоист. А я, в конце концов, не библейский великомученик, чтобы страдать ради кого-то. Назад, к жизни, меня всегда подгоняет страх. Он заставляет вгрызаться в собственное жалкое существование, бороться из последних сил.
Помнится, однажды, несколько лет назад я почти сдался. Закрыл глаза, позволил белоснежному туману убаюкать, унести далеко-далеко. Сначала мне и правда было хорошо, словно после долгой дороги я наконец-то смог отдохнуть, избавиться от боли в утомленном болезнью теле. А потом стало холодно, все мышцы сковывало и, казалось, кости выкручивало под какими-то немыслимыми углами. И белый туман сменился черной пропастью, в которой я то ли летал, то ли падал куда-то вниз. Вот такой была смерть - ледяной и угольно-черной. Страшной. И тогда, и много раз после именно воспоминания о том ощущении безысходного ужаса помогали мне возвращаться к жизни вновь и вновь.
Так и сейчас, я различаю какой-то звук - совсем тихий, но и этого достаточно, чтобы ухватиться за него, направить на восприятие все свои ощущения.
- Кирюша, - удается различить мамин голос. Он дрожит непролитыми слезами, и этого достаточно, чтобы вспороть мой иллюзорный мир. Возвращается боль, я несколько раз кашляю, и только потом медленно открываю глаза. Взгляд сложно сфокусировать, приходится напрячься, чтобы различить побледневшее лицо мамы и белый потолок вверху. Она что-то говорит, но мне пока сложно уследить за этим потоком слов, поэтому я лишь легонько сжимаю ее ладонь. Даю понять, что не умру. Сегодня не умру.
- Это всего лишь давление, вам не стоит так волноваться Дарья Степановна! - разносится чей-то мелодичный и, я бы даже сказал, веселый голос. Он хорошо мне знаком - это школьная медсестра. Значит, я не в больнице. Сразу затапливает облегчение, возможно, мне удастся уговорить маму не везти меня туда. По сути, ничего страшного не произошло. Перенервничал, потерял сознание, но это ведь не повод вновь госпитализировать меня. Я только что из больницы, у меня нет никаких моральных сил вернуться туда так скоро.
- Просто давление? Да? - мама повышает голос. Плохой знак. - Почему он вообще оказался возле доски?
- Мама, - я пытаюсь привлечь ее внимание, но она лишь сильно сжимает мне руку, не замечая, что причиняет боль. Мне стыдно, всякий раз, когда она устраивает скандал в школе. Не понимает, что потом меня считают маменькиным сынком. - Все нормально.
- Дарья Степановна, ваш сын учится в общеобразовательной школе, его нагрузки и так минимальны. Но полностью оградить его от вопросов учителей нет никакой возможности, - спокойно поясняет медсестра. Всегда уважал ее за просто-таки ангельское терпение.
- Значит, школу он бросит. Перейдем на домашнее обучение, - категорично заявляет мама. Она поджимает губы и полностью игнорирует мой умоляющий взгляд. Разве можно, мама, решать за меня? Это ведь моя жизнь. Да, сломанная и исковерканная, но ведь другой у меня не будет.
***
- Алло, - как можно спокойнее произношу я. Не хочется, чтобы Антон знал, что я полдня проплакал в подушку. Увы, мама непреклонна. Она и правда хочет, чтобы я постоянно был дома. Не жил - существовал.
- Как ты, Кира?
- Ничего, - ворчу я. Мэри лежит на соседней подушке и смотрит осуждающе. А в чем, спрашивается, я виноват? Я еле нахожу силы не шмыгать носом, не могу еще и огромные монологи произносить сейчас.
- Ничего, хорошо или ничего, плохо? - Антон настойчив. Как всегда.
- Ничего, нормально, - откуда у меня берутся силы на убогий сарказм? Хотя, наверное, то, что я дома, а не в больнице и правда подходит под критерий "нормально".
- Хорошо. Я завтра зайду перед шко...
- Не нужно, - перебиваю я. На глаза снова наворачиваются слезы. Самое нелепое, что я не понимаю, почему это приносит мне такие страдания. Мне ведь плохо там. Но и бросить школу - катастрофа. Я, наверное, просто марионетка, которой обрезали еще одну ниточку. Я изломался еще сильнее, потерял очередную возможность связи с реальностью.
- Я все же зайду, Краев, - спокойно разносится с другого конца провода, а мне хочется смеяться. Хохотать, словно безумному. Со всем справишься, Антон, да? А смерть победить сможешь?
- Нет. Я перехожу на домашнее обучение. Так решила мама, - голос перехватывает, я сжимаю себя за горло. Так и хочется вдавить пальцы в кожу, погрузить их в мягкую плоть и вытащить-таки наружу что-то твердое и уверенное, а не жалкие хрипы потерянного ребенка. Антон довольно долго молчит, я даже отнимаю мобильный от уха, проверяю, на связи ли он еще.
- Ну и правильно, - в конце концов, произносит он. Я часто моргаю несколько раз, чувствую, как по щеке все же течет холодная капля.
- Что, прости?
- Я думаю, что это правильное решение, Кирилл, - как будто маленькому поясняет мне Антон. В этот момент понимаю, что слова и правда причиняют самую острую боль. Неужели он рад, что избавился от меня? Я действительно был такой обузой? Я ведь не хотел. Господь видит, не хотел!
- Ты ничего не понимаешь, - чувствую, что губы дрожат. Молодец, Кирилл, опозорься еще больше! - Вы все не понимаете... - последние слова уже шепотом. А потом я просто поддаюсь импульсу, какому-то детскому порыву выплеснуть из себя боль, и швыряю телефон в противоположную стену. Он падает на пол уже по частям, гулко стучит об паркет. Я стискиваю зубы, ожидая, что сейчас прибежит мама. Предложит мне успокоительное или позвонить Анне Аркадьевне. Но, благо, она не услышала.
Снова утыкаюсь носом в подушку, снова плачу, снова смотрю на Мэри. Даже она не понимает. Не осознает. Ничего не чувствует. Еще мгновение - и я скидываю ее на пол. Такое чувство, что я часть собственной души отшвыриваю. Больно, стыдно, но какой же это замечательный повод оправдать слезы...
Часть
Октябрь, 01
Капли размеренно стучат по оконному стеклу. Одна. Вторая. Третья... Часы медленно тикают, отсчитывая секунды. Одна. Вторая. Третья... Сердце лениво бьется в груди под моей ладонью. Раз. Второй. Третий... На улице серый полдень, пятый час я смотрю в потолок и слушаю. Дождь, часы, сердце. Дождь. Часы. Сердце. Интересно, какой звук прервется первым? Искренне надеюсь, что это будет мое несчастное сердце - остановится, отдохнет наконец-то от неблагодарной работы разносить по артериям отравленную кровь. Я слишком устал.
- Кирюша, - в голосе мамы слышатся рыдания. Наверное, у нее дрожат губы, но убеждаться я не буду. Я смотрю в потолок и считаю. Три капли. Три секунды. Три удара. - Сынок, посмотри на меня, пожалуйста, - мольба в голосе такая отчетливая, что у меня сводит скулы. Я ведь тоже вчера умолял тебя, мама! А ты осталась глуха... Теперь я тоже буду жестоким. Мне можно. Я умираю.
Размеренность звуков уничтожает раскат грома. Он настолько оглушительный, что вибрируют стекла, и я не в силах уловить перестук капель. Стискиваю зубы от отчаянья и злости. В этот раз не хочется начинать счет заново, потому что я физически ощущаю на себе взгляд. Мне неприятно. Я хочу остаться один. Меня ведь для этого забрали из школы - лежать в своей кровати в безопасности. Умереть здесь. Так почему бы всем не свалить из моей комнаты и жизни, и не дать мне спокойно сдохнуть? Тебе, мама, в первую очередь.
- Уйди, - озвучиваю свое желание. Мама всхлипывает, но мне не жаль. Да, я жестокий ублюдок и гореть мне в аду. Я все это знаю. Мне плевать. Разве можно бояться преисподней, когда ты и так в ней существуешь?
- Кирюша, - кровать прогибается, и моя безвольная ладонь оказывается зажатой в холодных руках, - я знаю, ты злишься на меня. Но я хочу, чтобы ты понял - я всегда все делала только для тебя. Ты же видишь, как в этом году тебе тяжело даются школьные нагрузки. Кроме того, все ребята только и мечтают о возможности не ходить в школу. Вечные каникулы! - мама смеется. Нет, вру. Мама имитирует смех, а мне хочется закричать. Так, чтобы сорвать связки, разорвать легкие в клочья, чтобы изо рта багровым потоком хлынула кровь, пузырясь розовой пеной на губах. А потом захлебнуться, забиться в судорогах и умереть наконец-то. Давно я не мечтал о смерти так, как сегодня. Даже боль я терпел, потому что тогда знал, как только станет легче - обстановка изменится. После больницы длинные школьные коридоры казались чуть ли не чужой страной - опасной, но интересной. Да, там были издевки, смешки и косые взгляды одноклассников, но еще там не пахло нашатырем и сладким тленом человеческой плоти. Только в школе удавалось наблюдать за такой диковинной эмоцией, как счастье. А еще там иногда возникало потрясающее ощущение, что я нормальный, здоровый, и времени впереди и правда много. А что же сейчас? Лишь одиночество и размеренность предсмертного существования.
- Как в сказке, - хмыкаю я.
- Что? - удивленно уточняет мама, поглаживая мое запястье. Так она проверяет пульс. Да уж, почти незаметно.
- Как в сказке, говорю. Папа мне в детстве читал. Кажется, "В стране Вечных Каникул" называлась, - не знаю, почему это вспомнилось. Это было так давно, но точно помню, что в конце главный герой все-таки утомился от постоянных развлечений и вернулся в школу, которую вначале жутко ненавидел. - Вот теперь и у меня вечные каникулы.
- Кирюша, я договорюсь с учителями. Ты будешь учиться, даже сможешь сдать экзамены. Что ты, родной? - мама гладит меня по щеке тыльной стороной ладони, кончиками пальцев проводит по лбу. Температуру проверяет. - Не грусти. Все у нас будет хорошо. Не злишься на меня?
- Нет, мама, не злюсь, - произношу тихо, впервые за сегодняшний день смотря ей в глаза. Сеточка морщин вокруг них стала еще глубже, а ей ведь нет и сорока. Она у меня красивая, только уставшая очень и несчастная. Мне иногда хочется, чтобы она нашла себе мужчину и полюбила. Возможно, вышла замуж и родила ребенка. Не в замену мне, нет. Кому нужен такой ничтожно жалкий обмен? Наоборот, хочется, чтобы это дитя было совершенно другим - и внешне, и по характеру, и по судьбе. Ей бы было так проще. Но чтобы мама могла строить свою жизнь, мне нужно умереть. Пока я жив, я буду отравлять и ее судьбу. Так разве я имею право на истерики, зная, что они причиняют ей боль? Какая, к черту, разница, что творится у меня внутри? Даже если душа рвется на ошметки от боли, на лице ничего не должно отражаться. Ни-че-го!
- Вот и славно, - она улыбается как-то грустно и задумчиво всего лишь на секунду. А потом вновь ведет себя, как прежде: суетливо поправляет мне подушку, приглаживает взлохмаченные волосы, расправляет одеяло, натягивая его мне до подбородка, и ссыпет сотнями вопросов о состоянии моего здоровья. - ...будешь?
- М? - понимаю, что от меня требуется ответ и смущенно прикусываю губу. В нашей семье я не имею права задуматься. Если я не реагирую быстро, значит концентрируюсь на боли, и это достойный повод, чтобы развести вокруг меня еще более бурную деятельность, чем прежде. Но, как ни странно, сегодня мама не набрасывается на меня с очередной порцией вопросов, а спокойно повторяет:
- Кушать будешь? Ты не завтракал, - интересно, она промолчит, если сказать "нет"? Вряд ли, скорее всего уговорит. Когда дело касается моего здоровья, мама еще тот манипулятор: она может и за сердце схватиться, и показательно-горько расплакаться, и прочитать мне занудную лекцию о необходимости поддерживать режим.
- Буду, - сегодня у меня нет ни сил, ни права спорить, поэтому я киваю и даже - о, чудо! - растягиваю губы в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку. Кажется, маму убеждает мой маленький спектакль, потому что она часто-часто кивает и торопливо выскальзывает в коридор. Пусть. Если такие мелочи приносят ей радость - пусть. Если она хочет, чтобы я умер здесь - так тому и быть. Хватит вести себя, как избалованный мальчишка. Приближение смерти и едкий страх, конечно, оправдывают мой скверный характер, но все же есть те вещи, которые даже я себе не могу позволить. Причинять боль близким - одно из них.
За окном все так же бушует ливень, но больше я не считаю ни капли, ни секунды, ни стук своего сердца. Что бы сказал папа, если бы видел меня таким? Он ведь учил меня ценить жизнь, какая бы она ни была. Я не знаю, что со мной будет завтра, но пока у меня есть сегодня, и я не имею права растрачивать время на истерики. Я и сам себя удивляю этим невесть откуда взявшимся спокойствием и каким-то отчаянным смирением, но жаловаться не приходится. Всяко лучше, чем рыдать в подушку и обиженно дуться на весь мир. Кроме того, зная свое психическое состояние, уверен, что мое поведение "взрослого и рассудительного" человека продержится недолго. Любой раздражитель вновь превратит меня в инфантильного ребенка, ведь когда речь идет обо мне, слово "стабильность" - это лишь пустой звук. Я - клубок сплошных перемен, как физических, так и эмоциональных. Мне даже хочется снова погрузиться в апатию, закрыться от мира, но, увы, почему-то не выходит, как будто кожу сорвали, оставив оголенные нервы на виду. Теперь всякому, кто хочет причинить мне боль и заставить съежиться в жалкий клубок, достаточно просто коснуться. А все это из-за Антона...
Сильно жмурюсь, стискивая зубы, и титаническим усилием воли прогоняю мысли, двинувшиеся в опасном направлении. Я не буду о нем думать. Ни за что! В конце концов, Антон наконец-то освободился от меня, а значит, и мне стоит сделать тоже самое. Он ведь хороший человек, он пожалел меня и все такое... Жалость... Всего лишь жалость... Обидно-то как! А, впрочем, чего ты хотел, Кирилл? Дружбы? Вот такой искаженной пародии - с поеданием разваренной бурды и разговорами о прошлом? Это просто нелепо, и хорошо, что этот фарс закончился сейчас. Самое время, потому что мне никто не нужен, кроме мамы и...
- Мэри... - испуганно и беззвучно выдыхаю имя, кубарем скатываясь с кровати. Кукла лежит возле тумбочки черной кляксой, как будто разлитые чернила на светлом ковре. У меня дрожат руки, когда я беру ее, разглаживая шелк платья и бережно обводя прохладные пуговицы-глаза кончиками пальцев. - Прости меня, Мэри.
"Ты чокнутый, Краев", - по вискам больно бьет голосок, до тошноты напоминающий Славика Соколова. Серьезно? Разговаривать с куклой - это сумасшествие? Дурость? Извращение? Да срать я хотел, что думает об этом психиатрия и весь этот мир. Я вложил в нее столько, что теперь, кажется, сам наполовину пустой. В ней все самое-самое черное - и боль, и ненависть, и страх, и ярость, и горечь потерь, и отчаянье. И только моя Мэри способна нести этот крест на себе, словно моя персональная шкатулка Пандоры, поглотив все те эмоции, с которыми я не справлялся. Моя Мэри - это часть меня, самый израненный клочок души, самые истерзанные чувства и болезненные воспоминания. Я не откажусь от нее никогда. Она единственная, кто точно останется со мной до самого конца.
- Кирюша, я уже подогрела! Иди на кухню! - зовет мама, и я неловко поднимаюсь на ноги, зажав Мэри в одной руке и крепко держась за тумбочку второй. Голова кружится и тошнит, я наверняка вырву сразу же после еды и мне станет только хуже. Но зато мама будет спокойна, а разве это не то, чего я хочу? Или, по крайней мере то, чего я должен хотеть?
- Иду, мама! - кричу в ответ, кладя Мэри на подушку. На белой наволочке она выглядит еще более уродливо, кое-где начали расходиться швы и вылезли нитки, но для меня она прекрасна. Мое единственное творение. - Ты же простила меня, да? Ты, Мэри, все, что у меня есть. Ты и мама. Мне жаль, что я так... - я не договариваю, потому что горло перехватывает спазмом и приходится жадно втянуть воздух широко открытым ртом. Впрочем, она понимает. Я знаю, что понимает.
***
- Интересно? - осторожно интересуется мама, и я энергично киваю, словно китайский болванчик. На деле же меня тошнит настолько, что кажется, будто рвота подкатила уже просто к горлу, разъедая кислотой слизистую. Происходящее же на экране совершенно не способствует улучшению моего состояния: какой-то идиот, поедающий подгнившие овощи из мусорного контейнера, производит угнетающее и крайне тошнотворное впечатление. Впрочем, я досмотрю это до конца, даже если потом выблюю собственный желудок. Мама сегодня проявляет чудеса лояльности: разрешила не доедать обед, не интересовалась моим состоянием уже почти час и даже ничего не сказала, обнаружив распавшийся на части и, как оказалось позже, уже абсолютно не функционирующий мобильный. Конечно, так она задабривает меня за вчерашнее решение, я понимаю. Но и мне хочется быть благодарным, поэтому посмотреть очередной бредовый фильм - не такая уж и огромная жертва. Неожиданный звонок в дверь заставляет вздрогнуть и сильно прикусить губу. Не может быть... Это наверняка тетя Валя, но никак не... - Это Антоша?
- Что? - недоуменно хмурюсь, услышав свои опасения, озвученные мамой. - Нет, конечно. С чего вдруг? - почти огрызаюсь, но мама этого уже не слышит, шлепая поношенными комнатными тапочками в коридоре. Щелчок замка, скрип двери, шелест куртки...
- Здравствуйте, Дарья Степановна, - спокойно, размеренно, вежливо, тепло. Браво, Миронов, идеально! Вот и разговаривай с мамой, раз вам так нравится общаться, а я не буду даже здороваться. Не нужна мне твоя жалость! Не нужна! И плевать, что я вновь произведу впечатление избалованного мальчишки, это получше, чем быть жалкой собачонкой, просящей милости и рассеянной ласки.
- Здравствуй, Антоша! Проходи-проходи! Кирюша смотрит фильм в гостиной, ты иди туда. А я пока сделаю вам чай. Ты какой будешь - зеленый или... - дальше я уже не слушаю, пытаясь выпутаться из шерстяного пледа и сесть ровно. Не хватало еще предстать перед Антоном растекшимся, бесформенным телом, раздавленным не только морально, но и физически. И мне-таки удается сесть прямо, хотя сведенный спазмами желудок угрожающе колотится, кажется, просто в горле. Ничего, я перетерплю. И не такое терпел. Физические страдания для меня более привычны, чем душевные потрясения, и, наверное, именно поэтому я сейчас чувствую себя нищим, которому дали подержать кусок хлеба и тут же отобрали. Мои мечты о дружбе тоже отняли вчера, когда Антон так неприкрыто обрадовался моему переходу на домашнее обучение.
- Привет, Кира, - я с трудом сдерживаю испуганный вскрик, когда Антон присаживается рядом. Это же надо было так задуматься, чтобы не услышать шагов? Бросаю на него взгляд из-под отросшей челки, но сразу же отворачиваюсь к экрану телевизора, делая вид, что очень заинтересован фильмом.
- Угу... Привет, - все-таки ворчу под нос и прикусываю щеку с внутренней стороны. Все, больше точно ничего не скажу. Да, мне обидно и больно из-за вчерашнего, и я жду, что Антон... Что? И сам не знаю. Извинится, быть может? Хотя нет, зачем ему лгать и делать вид, что он сожалеет? Он сказал правду, я должен быть за это благодарен. Если бы еще сделать было так же легко, как сказать...
- Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо, - шиплю сквозь зубы, хотя хочется заорать, что я ненавижу этот вопрос. Мне каждый раз приходится врать, отвечая на него, неужели не понятно?
- Я звонил тебе сегодня. Ты был недоступен, - голос Антона абсолютно безэмоционален, обволакивает и расслабляет, словно теплая вода. Наверное, не тошнило бы меня так сильно, я бы уже и забыл из-за чего обижаюсь, поддавшись гипнотической магии размеренных интонаций.
- Наверное, села батарея, - снова вру и искренне радуюсь, что в комнате выключен свет. Так Антон не увидит моих полыхающих от смущения щек, но, право слово, не признаваться же, что я психанул из-за его слов и разбил телефон! На экране телевизора мельтешат картинки, главный герой куда-то бежит по длинному коридору, но я уже не улавливаю нить сюжета. Нелегко сосредоточиться, когда думаешь только о том, чтобы не опозориться и не выдать ни единой терзающей со вчерашнего дня эмоции.
- Кира, ты злишься на меня, да? - я чувствую на себе взгляд Антона и понимаю, что не смогу снова соврать. Просто нет сил больше держать все в себе. Но ведь я просил его не приходить? Я достаточно ясно дал понять, что не нуждаюсь в жалости и милосердии!
- Злюсь? - понимаю, что сейчас наговорю лишнего, снова выставлю себя жалким идиотом, но ничего не могу поделать. Не соображаю уже ничего. Пусть потом я пожалею! Пусть будет стыдно! Но я же не претендую на роль идеального ледяного принца, правда? Это не мое амплуа. - Да нет, я не злюсь. Меня просто тошнит от твоей правильности! Ясно тебе? Я что просил тебя приходить, помогать мне? Просил, Антон?! Я вообще не хотел, чтобы кто-то знал обо мне! Ты в первую очередь! Мне не нужна жалость! Не нужно играть в благородство, потому что ты не дождешься от меня аплодисментов, я никому не смогу рассказать о твоей добросердечности! Так что не жди, пока я сдохну, а уходи прямо сейчас и никогда больше не приходи сюда!
- Кирилл! - я не замечаю, когда в комнату входит мама, потрясенно выдыхая мое имя. Она наверняка шокирована моей неблагодарностью, я не удивлюсь, если увижу в ее глазах разочарование. Но я не увижу, потому что смотрю только в глаза Антона. Никаких перемен, он даже не пошевелился, но взгляд его, кажется, проникал в самую глубину, определяя больше, чем я готов был рассказать ему. - Извинись немедленно!
- Нет, мама! - я вскакиваю на ноги и едва не падаю, запутавшись в пледе. Антон мгновенно подхватывает меня под локоть, но я сердито вырываю руку. Вот почему я никогда прежде не заводил друзей. Их больно терять. - Нет, я не буду извиняться. Я сказал лишь то, что думаю. Я буду в комнате, спать. Прошу не беспокоить меня.
Знаю, что мама поджимает губы и осуждающе покачивает головой. Знаю, что Антон найдет правильные слова, чтобы успокоить ее. Знаю, что сделал этой истерикой хуже только себе. Знаю, что не имел никакого права на все эти нелепые претензии. Но сдержанность - это не мое достоинство. Я просто не мог промолчать.
Три капли дождя... Три секунды... Три удара сердца... И снова, и снова, и снова. Да уж, не долго я смог быть сдержанным. Как-то спокойствие не вяжется со скорой смертью. В этот раз со счета меня сбивают шаги в коридоре и протяжный скрип входной двери. Он ушел.
- Вот и все, Мэри. Мы снова втроем. И никто больше нам не нужен, - шепчу, уткнувшись носом в кукольную щеку. Блестящие глаза Мэри бликуют в свете настольной лампы, как будто она тоже разочарована мною. Наверное, могла бы - отвернулась. - Я знаю, что обидел его. Но так будет лучше. Я знаю, Мэри...
Утром едва успеваю добежать до туалета и склониться над унитазом, сплевывая желчь и слюну. Желудок болезненно сводит, на лбу выступает испарина, а тело дрожит, как будто в лихорадке. Сначала пугаюсь, потому что если у меня и вправду жар, то меня вновь положат в больницу. читать дальшеЯ так боюсь этого, боюсь вновь оказаться в атмосфере разложения и смерти. Всякий раз, когда я оказываюсь в стерильной палате, мне кажется, что я больше не покину ее. Рано или поздно так и произойдет. Но только не сегодня, пожалуйста, только не сегодня. Впрочем, как только рвотные спазмы прекращаются, и у меня хватает сил сесть ровно, облокотившись спиной о ванну, я касаюсь лба и щек, убеждаясь, что температуры нет. Значит это из-за желудка, который меня уже несколько лет беспокоит, несмотря на правильное питание. Отдышавшись, я медленно поднимаюсь на все еще ватные ноги, подхожу к раковине, чтобы умыться и сполоснуть рот. Из зеркала на меня смотрит бледное лицо с фиолетовыми тенями под глазами. Кроме того, я так и уснул вчера в джинсах и футболке, поэтому сейчас выгляжу еще более неряшливо, чем обычно. Тяжело вздохнув, стягиваю с себя измятую одежду и несколько минут просто стою под теплым душем. Когда тело наконец-то согревается, а колени перестают дрожать, быстро вытираюсь и накидываю просторный отцовский халат. Он совсем старый и давно посерел от многочисленных стирок, а на мне больше напоминает костюм Пьеро, но зато в нем тепло и уютно. Туго затягиваю пояс и выхожу в комнату, ложась на краешек кровати. Мне можно спать еще пятнадцать минут, но не вижу в этом смысла, поэтому просто кладу Мэри рядом с собой, на подушку, где вчера лежал Антон. Интересно, во сколько он ушел? Все-таки он замечательный, это волшебное ощущение, когда у тебя есть человек, способный поддержать и успокоить. Я, конечно, никогда не буду навязываться, но пока Антон сам проявляет ко мне внимание, я не стану возражать. Рядом с ним тепло и спокойно, а мне так не хватает этого. На одно короткое мгновение утыкаюсь носом куда-то поверх головы Мэри. Странная смесь запахов: нашатырь - который въелся в мою Мэри, и апельсины - наверное, так пахнет шампунь Антона и теперь слабые нотки этого запаха исходят от подушки.
- Пойду завтракать, Мэри. Потом зайду за тобой, - тяжело вздохнув, я наконец-то перестаю обнюхивать наволочку. Аппетита естественно нет, но ничего не поделаешь. Маму нельзя огорчать. Так и иду на кухню в халате, в школу одеваться еще рано. В коридоре слышу, что мама уже возится на кухне. Хотя чему удивляться? Она всегда в заботах, ведь не позволяет мне помогать. Даже с мужскими обязанностями, как-то забить гвоздь или вкрутить лампочку, она научилась справляться самостоятельно. Еще совсем недавно это вызывало у меня досаду, но сейчас уже все равно. Недолго осталось, потом, когда меня не станет, ей будет проще. Я сильно жмурюсь, прогоняя эту нелепую мысль. У меня плохо получается быть циничным, лучше даже не пытаться, иначе потом будет тошнить от самого себя. Кто-кто, но моя мама не заслуживает подобных упреков; я знаю, что для нее моя смерть не станет облегчением.
Вхожу на кухню, рассеяно почесывая живот и широко зевая. Спустя мгновение так и замираю с открытым ртом, плюс к этому мои глаза, кажется, готовы вылезти из орбит. Не хочу даже представлять, на какого олигофрена я сейчас похож. Одно мгновение тешу себя надеждой, что Антон, сидящий за моим столом и улыбающийся мне - всего лишь зрительная галлюцинация, но куда там! Он самый что ни на есть настоящий и, по-моему, его очень забавляет выражение моего лица. Уже собираюсь постыдно ретироваться и удушиться поясом собственного халата, но в довершение моего позора меня замечает мама, до этого стоящая ко мне спиной у плиты.
- Доброе утро, Кирюша. Ты что так рано проснулся? Я как раз хотела тебя будить. Тебе плохо? Голова болит? Тошнит? Ты вырвал? - с каждым маминым словом мне кажется, что я становлюсь все ниже и ниже ростом. Если она сейчас спросит, сходит ли я в туалет, и нет ли у меня поноса, то я провалюсь сквозь землю и это, честно говоря, будет самым большим везением за все это жуткое утро. Но она, к счастью, перестает заваливать меня вопросами, вместо этого целуя меня в лоб. Удовлетворенно кивает и приподнимает бровь, явно ожидая, когда я отвечу. Неужели ты не понимаешь, мама, что я не могу говорить о цвете блевотины при Антоне?! Это нормально в нашей ненормальной семье, но здоровые люди не обсуждают подобное за завтраком! Хотя маму сложно винить, для нее подобное - ежедневные будни, рамки обычного, а Антона она считает "посвященным", не осознавая, что "посвящение" в эту болезнь - это не простое знание диагноза, а наблюдение за тем, как я корчусь от боли, как истекаю кровью и вырыгиваю все содержимое желудка. Благо, Антон ничего настолько неприятного не видел, и я сделаю все возможное, чтобы так было и впредь.
- Ничего не болит, мама, - интонациями и взглядом я пытаюсь передать, что расспросы неуместны сейчас. Кажется, она понимает.
- Ладно, я уже насыпала кашу. Кушайте с Антошей, а я пока уберу постель, - мама суетливо снимает передник и выскальзывает в коридор. В кухне устанавливается гнетущая тишина, я шаркаю тапочками по разноцветной плитке, физически ощущая на себе взгляд Антона. Интересно, я когда-то привыкну и перестану вести себя, как истеричка? Вряд ли, ведь у меня слишком много комплексов, чтобы я мог сейчас гордо поднять голову, бодро поздороваться и начать интересный диалог. Мне стыдно. Стыдно за то, как я выгляжу: нерасчесанный и бледный, словно смерть. Стыдно за то, что я в изношенном халате, из которого торчат только худые ноги. Стыдно за то, что Антон весь такой идеально-прекрасно-живой тратит на меня свое время, а я не могу ничего дать взамен.
- Доброе утро, Кира, - наконец-то произносит он. Я бросаю на него взгляд украдкой как раз в тот момент, когда он облизывает ложку. Он снова ест это дерьмо с таким видом, как будто это блюдо из дорогого ресторана!
- Доброе, - под нос ворчу я и накидываю на голову капюшон. Он закрывает мое лицо почти до носа, но я упрямо не снимаю его. Я и сам не понимаю, почему веду себя как ребенок. Я не хочу обижать Антона, я не хочу, чтобы его мнение обо мне стало хуже, но и взять себя в руки не получается. Я просто нервничаю. Имею право, в конце концов. Беру тарелку, ставлю ее на стол, сажусь, погружаю ложку в какую-то серую кашу, манку, наверное, и только потом нахожу в себе силы заговорить: - А ты когда пришел?
- Я и не уходил, - спокойно отвечает Антон, я же потрясенно откидываю капюшон с лица. Янтарные солнышки в его глазах сейчас совсем светлые, а на губах играет легкая улыбка. Да уж, ему всегда нравилось дразнить меня. И в детстве, и сейчас.
- Как это не уходил?!
- Дарья Степановна поздно вернулась, не было смысла, - он приподнимает бровь и кивает на мою тарелку. Я же, погруженный в анализ его слов, послушно поедаю кашу, даже не обращая внимания, насколько она противная.
- Ясно. И где ты спал? - подозрительно прищурившись, интересуюсь я.
- С тобой, конечно. Ты, Краев, разговариваешь во сне, - Антон хмыкает, а потом улыбается. У меня по позвоночнику сразу же пробегает табун мурашек и чудится, что улыбка Антона подозрительно напоминает мефистофельскую. На самом деле, эта моя особенность стала уже притчей во языцех. Даже мой лечащий врач и медсестры, знающие меня давно, посмеиваются над моими пространными рассуждениями во сне. Я редко помню, что мне снится, но несколько раз, после просмотра каких-то особо нелепых комедий, например, мама рассказывала, что я повторял определенные фразы актеров. Однажды, видимо, представлял себя в роли главной героини, потому что мама со смехом заявляла, что я полночи повторял "возьми меня, сладкий".
- Неправда, - бурчу я, быстро запихивая в рот кашу и делая вид, что очень поглощен завтраком.
- Правда-правда, - Антон смотрит на меня. Я не вижу, но знаю. Просто чувствую. До жути хочется спросить, что именно я говорил, но я все же сдерживаю порыв. Легче холить надежду, что я не опозорился окончательно, чем услышать что-то постыдное из уст Антона.
- Ты хоть предупредил родителей? - я решаю сменить тему, бросая быстрый взгляд из-под ресниц.
- Кира, ты же помнишь, что они у меня приверженцы ненавязчивого воспитания. Отец говорит, что чем больше ребенок набьет самостоятельных шишек, тем мудрее будет. Лет с четырнадцати они не спрашивают, во сколько я вернусь. Так что расслабься, меня не отшлепают, - Антон хмыкает и небрежно пожимает плечами. Я же мечтательно прикрываю глаза: отсутствие контроля кажется мне чем-то волшебным. Вот бы и мне так! Хотя, честно говоря, мне никогда не нравились родители Антона. Они редко бывали дома, а если и были, то все равно постоянно занимались делами. Настоящие карьеристы, которые гордились успехами сына, но никогда не находили времени, чтобы даже просто похвалить его.
- Мальчики, вы поели? - от размышлений меня отрывает мама. - Кирюша, ты все съел? Умница какая, - мама чмокает меня в висок, я же с удивлением перевожу взгляд сначала на пустую тарелку, потом на Антона. Он снова отвлек меня настолько, что я слопал все и даже не поморщился! Вот же манипулятор!
- Я пойду одеваться, - говорю я, вымученно улыбаясь. Новый школьный день - новый круг ада. Правда теперь я не один. У меня есть Антон.
***
По пути мы заходим к Антону, благо, он живет недалеко, а времени у нас еще предостаточно. Подняться в квартиру я отказываюсь, оставшись ждать его у подъезда.
- Идем, Кир, - я резко вскидываю голову. Да уж, заснул что ли стоя? Бывает у меня, что я проваливаюсь в какой-то коматоз, лишенный мыслей и ощущений, а потом с трудом понимаю, где нахожусь. - Все хорошо? - Антон обеспокоенно хмурится, подходит ближе и откидывает прядь, упавшую мне на глаза. Он не спешит убирать ладонь, наоборот проводит пальцами по лбу, очерчивает скулу, гладит подбородок... Я несколько раз моргаю, пытаясь прояснить мысли. Что это он делает такое? Антон задевает указательным пальцем нижнюю губу, и я нервно отскакиваю на шаг назад.
- Миронов, блядь, ты что творишь? - шиплю я сквозь зубы. Я, конечно, плохо разбираюсь в жизни, но эти поглаживания уже чересчур. Хотя и приятно... Тьфу ты! Я дергаю головой из стороны в сторону, отгоняя крамольные мысли. Я свихнулся, определенно.
- Вот теперь я узнаю своего Киру, - со смехом отвечает Антон, и я облегченно выдыхаю. Он не издевается, нет. Не стремится меня унизить или напугать, как я подумал на короткое мгновение. Это просто его очередной розыгрыш. Ему всегда нравилось злить меня, ничего не изменилось. Я просто успел забыть. - Ты что смутился, Кира? Ладно, идем.
Антон делает несколько шагов, я же глубоко вздыхаю, ощущая, как пылают щеки. Да уж, Кирилл, раз ты решил впустить в свою жизнь друга, то нужно научиться хладнокровию. Пока Антон выигрывает у меня все раунды с разгромным счетом, и где-то очень глубоко внутри зарождается былой азарт. В спорте я уже никогда не перегоню его, но никто не мешает мне практиковаться в колкостях, пока есть возможность. Правда, я уверен, что это будет сложно. Я превратился в социофоба, так легко от страхов не избавишься. Но я попробую. Хочу попробовать.
***
Остальной путь проходит незаметно. Антон рассказывает о сборах, но как-то так подбирает слова, что мне не грустно, а наоборот интересно и даже порой весело. С удивлением замечаю, что мы уже подошли к крыльцу и сразу как-то тухну. Здесь я уже не смогу рассчитывать на компанию Антона. Вон его Катя уже ждет. Она стоит, уперев руки в бока, и постукивает каблуком - настоящий образец сварливой жены. Перевожу взгляд на Антона, который широко улыбается, махая девушке рукой.
- Катюха меня убьет, я не позвонил вчера, - поясняет Антон.
- Ууу, - не знаю, что сказать. Интересно, он расскажет ей правду о том, где провел ночь? Звучит... двусмысленно что ли? Но ведь и правда, не зная настоящей ситуации, сложно понять, по какой причине Антон носится со мной. Я надеюсь, что он не скажет о болезни. Он обещал. Резко замираю и склоняюсь к шнуркам, делая вид, что завязываю их. Антон тоже замедляет шаг, но я киваю рукой "иди, мол". Он окидывает меня задумчивым взглядом, но все же пожимает плечами и поднимается на крыльцо. А я так и сижу на корточках перед ступеньками, скручивая в тугие узлы шнурки, которые, конечно же, не развязывались. Стараюсь не пялиться на парочку, но когда Антон обхватывает Катю за талию и начинает кружить, уже не могу оторвать взгляд.
- Привет, великий футболист! А ты разве меня еще помнишь? - сварливо произносит она, уклоняясь от поцелуя. Но Антон все равно звонко чмокает ее в щеку и только потом отвечает, обняв за плечи и сделав "щенячьи" глазки:
- Не злись! Я всегда помню о тебе, ты же знаешь. Сделаю для тебя все, что захочешь. Я соскучился.
- Ладно уж! Прощаю, - Катя наконец-то улыбается и переводит взгляд на меня. Я быстро опускаю глаза в пол, делаю вид, что поправляю штанину, потом так же долго вожусь с рюкзаком, выравнивая его на плечах. Когда тянуть больше нет смысла, медленно поднимаюсь на крыльцо. Передо мной стоит огромная дилемма: здороваться ли с Катей или нет? Я ни разу не говорил с ней прежде, но сейчас я пришел с Антоном, и мне не хочется, чтобы он посчитал меня трусливой невежей. Впрочем, в этот раз удача на моей стороне: Катя здоровается первой. - Здравствуй, Кирилл.
- Привет, - да уж. С Антоном мне оказывается очень легко общаться. Все познается в сравнении, а сейчас, сказав лишь одно слово Кате, я понимаю, насколько мне сложно. Как бы я не убеждал себя, что на моем лбу не красуется надпись "спидозник", сколько бы ни слышал от мамы, что мне необходимо жить нормальной, полной жизнью - я не в состоянии перебороть себя. Болезнь всегда побеждает. Она сильнее, она душит и отнимает последние силы.
- Ладно, товарищи, пойдемте. Сейчас уже звонок будет, - Антон нарушает установившуюся тишину и берет Катю за руку. Одно мгновение я смотрю на их сплетенные пальцы, а потом опускаю взгляд на серость асфальта и, пытаясь, чтобы это звучало беззаботно, произношу:
- Я догоню. Шнурки...
- Катя, иди. Мы догоним, - Антон перебивает меня, дарит своей девушке извиняющуюся улыбку и вынимает свою ладонь из ее. Катя лишь пожимает плечами и входит в здание школы. Как только она скрывается из виду, Антон подходит ближе и, четко выговаривая каждую букву, говорит: - Краев, твои шнурки завязаны мертвой петлей, отрезать придется. Прятаться от людей ты не будешь, ясно тебе? Не заставляй меня водить тебя за ручку.
- Не слишком ли много ты на себя берешь? - я вспыхиваю, словно маков цвет, подозрительно косясь на руки Антона. Зная его, можно поверить, что он и правда выполнит угрозу.
- Лишь то, что могу поднять, Кира, - его голос абсолютное спокоен и уверен. - Или тех, кого могу поднять.
Мне многое хочется сказать. Раньше за такую наглость я бы бросился на него с кулаками. Раньше... А вот сейчас я просто стою соляным столбом, не в силах произнести и слова. Провожу по пересохшим губам языком, стискиваю зубы. И вот чего Антон ждет? Когда я произнесу что-то наподобие "да, ты прав, мне нужна помощь, и я приму ее от тебя"? Я никогда такое не произнесу, никогда не признаюсь в этом кому-либо, хотя не буду отрицать, что даже банальная встреча с одноклассниками в компании Антона становится менее пугающей.
- Ладно, идем, - в конце концов, ворчливо произношу я. Антон же только одобрительно улыбается и молча заходит в здание.
***
Странный день. С одной стороны меня никто не цепляет. Обычно после долгого перерыва изголодавшиеся одноклассники издеваются надо мной вдвойне, напоминая гиен, учуявших трупный запах. Сегодня же даже не смотрят в мою сторону. Но с другой - внимание всех приковано к Антону, и мне неприятно, это не позволяет погрузиться в свой апатичный мирок, а заставляет наблюдать и прислушиваться. Это не зависть, Боже упаси! Это... досада что ли? Я впервые оцениваю отношение Антона к другим ребятам и, увы, увиденное огорчает меня. Он улыбается, рассказывает то же, что рассказывал мне, хлопает парней по плечам и целует девчонок в щеки. Некоторых, как, например, Катю, он выделяет особо: шепчет что-то, склонившись близко-близко к уху, поглаживает по руке и шутливо щелкает по носу. Я стараюсь взять себя в руки: конечно же, я не должен быть эгоистом! Антон имеет право - более того, ему необходимо! - общаться со здоровыми людьми, способными предложить ему что-то большее, чем унылое пребывание в четырех стенах квартиры.
Спустя какое-то время я все же отворачиваюсь к окну. Осень - пора ностальгии и невеселых мыслей. Вот и я погружаюсь в воспоминания. Мысли тягучие и какие-то искаженные. Как будто я смотрю на себя в кривом зеркале - наверное, я слишком сильно изменился и вспомнить истинные ощущения из детства очень сложно.
И второй, и последующие уроки проходят также. Антон общается со всеми, кроме меня. Больно жалит мысль, что он стыдится меня. Это неудивительно, но, Господи, как же обидно! Когда последний урок подходит к концу, я делаю все возможное, чтобы не встречаться с Антоном взглядом. Складываю книги, концентрируя все внимание на Мэри: ее блестящие пуговки-глаза смотрят, кажется, просто на меня. Хочется вытащить ее и уткнуться носом в прохладное платье. Даже это я не могу себе позволить.
- Кира, ты собрался? - Антон подходит близко, я смотрю на его белые кроссовки и, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно, произношу:
- Да, собрался.
- Идем, значит.
- Я хотел подойти к Людмиле Ивановне. Нужно взять дополнительные задания. А ты иди-иди! Пока, - с этими словами я быстро закидываю рюкзак на плечо и, ничего не видя вокруг, выскакиваю в коридор. Пошло все к черту! Да, мне обидно. Да, мне больно. Да, это глупо. Но я не могу с собой справиться. Просто не в силах.
Часть
Сентябрь, 30
- Кирюша, вставай! - мама аккуратно откидывает мне челку, сухими губами касается лба и даже успевает сжать пальцы на запястье, проверяя интенсивность пульса, пока я с трудом размыкаю веки. - Доброе утро, родной! Как ты себя чувствуешь?
- Доброе, мама. Нормально, - легко улыбаюсь, приподнимаясь на локтях. - Тошнит немного, но в остальном все хорошо.
- Пойдешь в школу? - интересуется она, обратив внимание на учебник по истории, лежащий на прикроватной тумбочке. Вчера я и правда провел вечер за зубрежкой, с каким-то маниакальным упорством заучивая многочисленные даты. Я, конечно, убеждал себя, что занимаюсь лишь потому, что катастрофически отстал от программы, но на самом деле причина была больше в том, что за монотонным занятием оказалось легче не думать об Антоне. Обижаться на его равнодушие было глупо, я понимал. В конце концов, он ничего мне не должен.
- Да, конечно, - интересно, почему она спрашивает? Знает ведь, что если я чувствую себя неплохо, то обязательно пойду. Наверное, я боюсь выпасть из привычного режима. Это стало бы очередным сигналом, что жизнь в пределах нормы подошла к концу, сменившись предсмертным существованием.
- Антоша зайдет?
- Нет, - слово звучит резче, чем следовало. Мама удивленно приподнимает бровь, мои интонации столько лет неизменные, - вялые и спокойные - поэтому, конечно, она не понимает, как это обычный вопрос заставляет меня чуть ли не огрызнуться. - У него дела, - виновато улыбаюсь и отвожу взгляд. Мама теперь считает, что мы с Антоном лучшие друзья. Наивная.
- Ясно. Ладно, родной, собирайся. Жду тебя на кухне, - мама выходит, я же вновь обессилено откидываюсь на подушки. Мысленно считаю до десяти, каждую цифру произнося с большим интервалом. Пытаюсь за это время собрать все внутренние резервы, каждую крупицу энергии, необходимой на то, чтобы встать и прожить еще один день. Когда тянуть дольше нет возможности, иначе мама вновь заглянет, я все же откидываю одеяло и зябко передергиваю плечами. В комнате довольно тепло, но все равно контраст температур пускает по коже табун мурашек.
- Доброе утро, Мэри, - тихо произношу я, кончиком пальца обводя контур кукольного "лица". Вчера я оставил ее на тумбочке. Еще хотел положить рядом, но устал настолько, что поднять руку оказалось непосильной задачей. За ночь она съехала и теперь прижималась к стене лишь головой. Как будто устала и не смогла держать спину прямо. Этим она похожа на меня, я тоже не всегда могу держать осанку, и не только в физическом плане. - Прости, что оставил тебя здесь, - перекладываю ее на подушку. Почему-то это кажется важным, хотя на деле я осознаю, что стоит поискать в интернете информацию о психических расстройствах. Возможно, я немного не в себе, и с каждым днем эта зависимость от неодушевленного предмета лишь возрастает. Но уже через мгновение становится стыдно. Разве я откажусь от Мэри, если кто-то скажет, что это ненормально? Нет, конечно. Просто не смогу.
- Кирюша, ты идешь? - из коридора разносится голос мамы, и я с досадой осознаю, что слишком долго вожусь. Ей не докажешь, что я задумался, мама сразу решит, что мне плохо, поэтому я такой вялый. Приходится максимально быстро направиться в ванную, сделав вид, что вопрос я не слышал. Уже через пятнадцать минут я полностью готов, поэтому лишь подхватываю Мэри, привычно укладываю ее в рюкзак поверх книг. Заодно достаю мобильный, лежащий на дне сумки. Им я пользуюсь крайне редко, мне и звонить-то толком некому. Но в этот раз на телефоне один пропущенный вызов. Оказалось, что Антон звонил вчера около семи вечера. Впрочем, это однозначно не что-то важное, иначе, зная Антона, он бы нашел, как со мной связаться. Задумчиво прикусываю губу, раздумывая, не стоит ли перезвонить, но потом решаю, что совсем скоро увижу его в школе. Нет смысла.
- Кирюша, ты точно хорошо себя чувствуешь? - слышу, что мама идет к комнате, и быстро швыряю мобильный в рюкзак.
- Эх, Мэри, только ты меня всегда понимаешь, - устало шепчу я, смотря в блестящие глаза своей куклы, а потом быстро застегиваю молнию и уже громко добавляю: - Все хорошо, мама! Я готов!
***
В классе стоит привычный гул, когда я переступаю порог кабинета. Одноклассники бросают на меня взгляды, но потом быстро возвращаются к своим разговорам. Это в последнее время тоже обычно. Я мельком смотрю на парту Антона, но там сейчас сидит только Катя.
Антон не появляется и после звонка. Я удивлен, ведь он так много пропустил, не слишком подходящее время для прогулов. Хотя, возможно, он заболел, но это почему-то кажется маловероятным. Учительница уже успевает начать свою монотонную речь, когда в дверь коротко стучат.
- Наталья Михайловна, извините, я опоздал. Можно войти? - Антон поджимает губы, делая вид, что и правда очень сожалеет.
- Ладно уж, проходи, Миронов, - ворчит Наталья Михайловна. Антон благодарно улыбается и быстро направляется к своему месту. Прежде, чем сесть, он успевает бросить на меня короткий взгляд и едва заметно кивнуть головой. Ну, по крайней мере, он поздоровался, а значит, не обижается за вчерашнее. Хотя, по сути, за что ему обижаться? За то, что я ушел сам или не взял трубку? Все это мелочи, а Антон никогда не был мелочным. Наверное, я сужу всех по себе. Раньше, еще в детстве, я выходил из себя по малейшему поводу, даже если на меня кто-то косо посмотрел. В конце концов, тогда я и правда считал, что все мне должны за право общаться. Но теперь-то все не так, я уже давно не тешу свое самолюбие.
Понимаю, насколько сильно задумался, когда меня больно толкает в плечо Олег. Он сидит передо мной, а сейчас развернулся вполоборота и сверлит сердитым взглядом. Мгновение недоумеваю, но потом осознаю, что и другие одноклассники смотрят на меня. Большинство ехидно ухмыляются, и несколько мгновений я никак не могу собраться с мыслями и понять, что произошло.
- Краев, ты меня слышишь или нет? - Наталья Михайловна явно раздражена. Теперь все понятно: мне задали какой-то вопрос. С каждым годом учителя все реже вызывают меня на уроках, я из тех учеников, которым ставят тройки авансом, только чтобы не портить общую статистику школы. Но в этот раз, видимо, о моем существовании вспомнили.
- Эмм... Извините, пожалуйста, я прослушал, - невнятно бубню себе под нос. Чувствую, как начинает колотиться сердце в страшном предчувствии, что меня могут вызвать к доске. Это жуткое чувство, когда твою спину прожигают десятки глаз, наверное, самое страшное, что может со мной приключиться в школе. Даже когда я слышу насмешки, никто не мешает сжаться в клубок за собственной партой и сделать вид, что меня не существует. Возле доски не спрячешься, там я просто живая мишень.
- К доске иди, говорю, - Наталья Михайловна меня не любит. Не потому что предвзята, нет. Просто она фанатик своего предмета и искренне не понимает тех учеников, которые не стремятся разобраться во всех тонкостях физики. А я как раз таки самый "холодный" к знаниям, поэтому не вызываю у нее симпатии.
Медленно поднимаюсь из-за парты, неохотно переставляю ноги. В ушах громыхает кровь, щеки сразу становятся алыми. Наталья Михайловна диктует условие задачи, и я с титаническим трудом вытаскиваю из уголков памяти буквенные обозначения и единицы измерения. Впрочем, как решить задачу я не догадываюсь. За спиной раздаются смешки, и я стискиваю зубы. Плевать, пусть веселятся. Хватит мне уже переживать из-за подобных пустяков.
- Я не знаю, как ее решать, - спустя минуту бессмысленного рассматривания коричневой доски, наконец-то признаюсь я.
- Краев, это же повторение. Мы уже проходили это в девятом классе. Задача на одну-единственную формулу, - Наталья Михайловна постукивает пальцами по деревянной поверхности стола. Стук негромкий, но у меня нервно сводит скулы, а перед глазами все плывет. Нужно сесть, как можно быстрее сесть. Я уже чувствую, как ужасно подскочило давление.
- Я не знаю, - тихо произношу вновь.
- Краев, думай! Ну! У тебя есть скорость, что нужно сделать? - Наталья Михайловна постукивает громче. Еще громче. И еще. Еще... Или это у меня сердце так отчаянно стучит? Перед глазами уже совсем темно, я кладу ладонь на доску, чтобы не повалиться на пол.
- Можно мне выйти? - сам себя уже не слышу. Просто интуитивно складываю губы, надеясь, что мой шепот еще можно разобрать. Впрочем, ответа я не получаю или просто не в силах понять его: перед глазами становится темным-темно, пальцами я еще пытаюсь ухватиться за что-то, но они лишь скользят по гладкой деревянной поверхности, и я медленно сползаю на пол.
***
Иногда мне кажется, что умереть совсем не страшно. Вот, к примеру, сейчас такое ощущение, будто я плыву по громадному океану молочно-белого тумана. Тепло, и все тело такое легкое, словно и само соткано из невесомой материи. Здесь нет боли и душевных мук. Я тут всего лишь часть вселенной, совсем крошечная и незначимая крупица в плеяде различных человеческих судеб. До меня никому нет дела, я волен плыть, куда вздумается. Правда и направления здесь нет, перемен нет, эмоций нет. Лишь умиротворение и безграничный покой.
Впрочем, я чудесно знаю, что смерть не такая. Этот белоснежный мир мне хорошо знаком, совсем скоро весь этот белый туман рассыплется в рваные клочья, пропуская сюда звуки и яркий свет. Тогда вернется боль, и я вновь ухвачусь за нее, как за тонкую нить, связывающую меня с реальностью. Я снова буду усиливать свои страдания, отсчитывать каждый удар сердца, только чтобы окончательно прогнать морок. Спрашивается, что заставляет меня делать такой выбор? Почему бы не остаться в этом блаженном океане спокойствия? Дело даже не в маме, нет. Люди, какие бы они ни были родные, - не тот стимул, который заставляет терпеть муки. Каждый человек - эгоист. А я, в конце концов, не библейский великомученик, чтобы страдать ради кого-то. Назад, к жизни, меня всегда подгоняет страх. Он заставляет вгрызаться в собственное жалкое существование, бороться из последних сил.
Помнится, однажды, несколько лет назад я почти сдался. Закрыл глаза, позволил белоснежному туману убаюкать, унести далеко-далеко. Сначала мне и правда было хорошо, словно после долгой дороги я наконец-то смог отдохнуть, избавиться от боли в утомленном болезнью теле. А потом стало холодно, все мышцы сковывало и, казалось, кости выкручивало под какими-то немыслимыми углами. И белый туман сменился черной пропастью, в которой я то ли летал, то ли падал куда-то вниз. Вот такой была смерть - ледяной и угольно-черной. Страшной. И тогда, и много раз после именно воспоминания о том ощущении безысходного ужаса помогали мне возвращаться к жизни вновь и вновь.
Так и сейчас, я различаю какой-то звук - совсем тихий, но и этого достаточно, чтобы ухватиться за него, направить на восприятие все свои ощущения.
- Кирюша, - удается различить мамин голос. Он дрожит непролитыми слезами, и этого достаточно, чтобы вспороть мой иллюзорный мир. Возвращается боль, я несколько раз кашляю, и только потом медленно открываю глаза. Взгляд сложно сфокусировать, приходится напрячься, чтобы различить побледневшее лицо мамы и белый потолок вверху. Она что-то говорит, но мне пока сложно уследить за этим потоком слов, поэтому я лишь легонько сжимаю ее ладонь. Даю понять, что не умру. Сегодня не умру.
- Это всего лишь давление, вам не стоит так волноваться Дарья Степановна! - разносится чей-то мелодичный и, я бы даже сказал, веселый голос. Он хорошо мне знаком - это школьная медсестра. Значит, я не в больнице. Сразу затапливает облегчение, возможно, мне удастся уговорить маму не везти меня туда. По сути, ничего страшного не произошло. Перенервничал, потерял сознание, но это ведь не повод вновь госпитализировать меня. Я только что из больницы, у меня нет никаких моральных сил вернуться туда так скоро.
- Просто давление? Да? - мама повышает голос. Плохой знак. - Почему он вообще оказался возле доски?
- Мама, - я пытаюсь привлечь ее внимание, но она лишь сильно сжимает мне руку, не замечая, что причиняет боль. Мне стыдно, всякий раз, когда она устраивает скандал в школе. Не понимает, что потом меня считают маменькиным сынком. - Все нормально.
- Дарья Степановна, ваш сын учится в общеобразовательной школе, его нагрузки и так минимальны. Но полностью оградить его от вопросов учителей нет никакой возможности, - спокойно поясняет медсестра. Всегда уважал ее за просто-таки ангельское терпение.
- Значит, школу он бросит. Перейдем на домашнее обучение, - категорично заявляет мама. Она поджимает губы и полностью игнорирует мой умоляющий взгляд. Разве можно, мама, решать за меня? Это ведь моя жизнь. Да, сломанная и исковерканная, но ведь другой у меня не будет.
***
- Алло, - как можно спокойнее произношу я. Не хочется, чтобы Антон знал, что я полдня проплакал в подушку. Увы, мама непреклонна. Она и правда хочет, чтобы я постоянно был дома. Не жил - существовал.
- Как ты, Кира?
- Ничего, - ворчу я. Мэри лежит на соседней подушке и смотрит осуждающе. А в чем, спрашивается, я виноват? Я еле нахожу силы не шмыгать носом, не могу еще и огромные монологи произносить сейчас.
- Ничего, хорошо или ничего, плохо? - Антон настойчив. Как всегда.
- Ничего, нормально, - откуда у меня берутся силы на убогий сарказм? Хотя, наверное, то, что я дома, а не в больнице и правда подходит под критерий "нормально".
- Хорошо. Я завтра зайду перед шко...
- Не нужно, - перебиваю я. На глаза снова наворачиваются слезы. Самое нелепое, что я не понимаю, почему это приносит мне такие страдания. Мне ведь плохо там. Но и бросить школу - катастрофа. Я, наверное, просто марионетка, которой обрезали еще одну ниточку. Я изломался еще сильнее, потерял очередную возможность связи с реальностью.
- Я все же зайду, Краев, - спокойно разносится с другого конца провода, а мне хочется смеяться. Хохотать, словно безумному. Со всем справишься, Антон, да? А смерть победить сможешь?
- Нет. Я перехожу на домашнее обучение. Так решила мама, - голос перехватывает, я сжимаю себя за горло. Так и хочется вдавить пальцы в кожу, погрузить их в мягкую плоть и вытащить-таки наружу что-то твердое и уверенное, а не жалкие хрипы потерянного ребенка. Антон довольно долго молчит, я даже отнимаю мобильный от уха, проверяю, на связи ли он еще.
- Ну и правильно, - в конце концов, произносит он. Я часто моргаю несколько раз, чувствую, как по щеке все же течет холодная капля.
- Что, прости?
- Я думаю, что это правильное решение, Кирилл, - как будто маленькому поясняет мне Антон. В этот момент понимаю, что слова и правда причиняют самую острую боль. Неужели он рад, что избавился от меня? Я действительно был такой обузой? Я ведь не хотел. Господь видит, не хотел!
- Ты ничего не понимаешь, - чувствую, что губы дрожат. Молодец, Кирилл, опозорься еще больше! - Вы все не понимаете... - последние слова уже шепотом. А потом я просто поддаюсь импульсу, какому-то детскому порыву выплеснуть из себя боль, и швыряю телефон в противоположную стену. Он падает на пол уже по частям, гулко стучит об паркет. Я стискиваю зубы, ожидая, что сейчас прибежит мама. Предложит мне успокоительное или позвонить Анне Аркадьевне. Но, благо, она не услышала.
Снова утыкаюсь носом в подушку, снова плачу, снова смотрю на Мэри. Даже она не понимает. Не осознает. Ничего не чувствует. Еще мгновение - и я скидываю ее на пол. Такое чувство, что я часть собственной души отшвыриваю. Больно, стыдно, но какой же это замечательный повод оправдать слезы...
Часть
Октябрь, 01
Капли размеренно стучат по оконному стеклу. Одна. Вторая. Третья... Часы медленно тикают, отсчитывая секунды. Одна. Вторая. Третья... Сердце лениво бьется в груди под моей ладонью. Раз. Второй. Третий... На улице серый полдень, пятый час я смотрю в потолок и слушаю. Дождь, часы, сердце. Дождь. Часы. Сердце. Интересно, какой звук прервется первым? Искренне надеюсь, что это будет мое несчастное сердце - остановится, отдохнет наконец-то от неблагодарной работы разносить по артериям отравленную кровь. Я слишком устал.
- Кирюша, - в голосе мамы слышатся рыдания. Наверное, у нее дрожат губы, но убеждаться я не буду. Я смотрю в потолок и считаю. Три капли. Три секунды. Три удара. - Сынок, посмотри на меня, пожалуйста, - мольба в голосе такая отчетливая, что у меня сводит скулы. Я ведь тоже вчера умолял тебя, мама! А ты осталась глуха... Теперь я тоже буду жестоким. Мне можно. Я умираю.
Размеренность звуков уничтожает раскат грома. Он настолько оглушительный, что вибрируют стекла, и я не в силах уловить перестук капель. Стискиваю зубы от отчаянья и злости. В этот раз не хочется начинать счет заново, потому что я физически ощущаю на себе взгляд. Мне неприятно. Я хочу остаться один. Меня ведь для этого забрали из школы - лежать в своей кровати в безопасности. Умереть здесь. Так почему бы всем не свалить из моей комнаты и жизни, и не дать мне спокойно сдохнуть? Тебе, мама, в первую очередь.
- Уйди, - озвучиваю свое желание. Мама всхлипывает, но мне не жаль. Да, я жестокий ублюдок и гореть мне в аду. Я все это знаю. Мне плевать. Разве можно бояться преисподней, когда ты и так в ней существуешь?
- Кирюша, - кровать прогибается, и моя безвольная ладонь оказывается зажатой в холодных руках, - я знаю, ты злишься на меня. Но я хочу, чтобы ты понял - я всегда все делала только для тебя. Ты же видишь, как в этом году тебе тяжело даются школьные нагрузки. Кроме того, все ребята только и мечтают о возможности не ходить в школу. Вечные каникулы! - мама смеется. Нет, вру. Мама имитирует смех, а мне хочется закричать. Так, чтобы сорвать связки, разорвать легкие в клочья, чтобы изо рта багровым потоком хлынула кровь, пузырясь розовой пеной на губах. А потом захлебнуться, забиться в судорогах и умереть наконец-то. Давно я не мечтал о смерти так, как сегодня. Даже боль я терпел, потому что тогда знал, как только станет легче - обстановка изменится. После больницы длинные школьные коридоры казались чуть ли не чужой страной - опасной, но интересной. Да, там были издевки, смешки и косые взгляды одноклассников, но еще там не пахло нашатырем и сладким тленом человеческой плоти. Только в школе удавалось наблюдать за такой диковинной эмоцией, как счастье. А еще там иногда возникало потрясающее ощущение, что я нормальный, здоровый, и времени впереди и правда много. А что же сейчас? Лишь одиночество и размеренность предсмертного существования.
- Как в сказке, - хмыкаю я.
- Что? - удивленно уточняет мама, поглаживая мое запястье. Так она проверяет пульс. Да уж, почти незаметно.
- Как в сказке, говорю. Папа мне в детстве читал. Кажется, "В стране Вечных Каникул" называлась, - не знаю, почему это вспомнилось. Это было так давно, но точно помню, что в конце главный герой все-таки утомился от постоянных развлечений и вернулся в школу, которую вначале жутко ненавидел. - Вот теперь и у меня вечные каникулы.
- Кирюша, я договорюсь с учителями. Ты будешь учиться, даже сможешь сдать экзамены. Что ты, родной? - мама гладит меня по щеке тыльной стороной ладони, кончиками пальцев проводит по лбу. Температуру проверяет. - Не грусти. Все у нас будет хорошо. Не злишься на меня?
- Нет, мама, не злюсь, - произношу тихо, впервые за сегодняшний день смотря ей в глаза. Сеточка морщин вокруг них стала еще глубже, а ей ведь нет и сорока. Она у меня красивая, только уставшая очень и несчастная. Мне иногда хочется, чтобы она нашла себе мужчину и полюбила. Возможно, вышла замуж и родила ребенка. Не в замену мне, нет. Кому нужен такой ничтожно жалкий обмен? Наоборот, хочется, чтобы это дитя было совершенно другим - и внешне, и по характеру, и по судьбе. Ей бы было так проще. Но чтобы мама могла строить свою жизнь, мне нужно умереть. Пока я жив, я буду отравлять и ее судьбу. Так разве я имею право на истерики, зная, что они причиняют ей боль? Какая, к черту, разница, что творится у меня внутри? Даже если душа рвется на ошметки от боли, на лице ничего не должно отражаться. Ни-че-го!
- Вот и славно, - она улыбается как-то грустно и задумчиво всего лишь на секунду. А потом вновь ведет себя, как прежде: суетливо поправляет мне подушку, приглаживает взлохмаченные волосы, расправляет одеяло, натягивая его мне до подбородка, и ссыпет сотнями вопросов о состоянии моего здоровья. - ...будешь?
- М? - понимаю, что от меня требуется ответ и смущенно прикусываю губу. В нашей семье я не имею права задуматься. Если я не реагирую быстро, значит концентрируюсь на боли, и это достойный повод, чтобы развести вокруг меня еще более бурную деятельность, чем прежде. Но, как ни странно, сегодня мама не набрасывается на меня с очередной порцией вопросов, а спокойно повторяет:
- Кушать будешь? Ты не завтракал, - интересно, она промолчит, если сказать "нет"? Вряд ли, скорее всего уговорит. Когда дело касается моего здоровья, мама еще тот манипулятор: она может и за сердце схватиться, и показательно-горько расплакаться, и прочитать мне занудную лекцию о необходимости поддерживать режим.
- Буду, - сегодня у меня нет ни сил, ни права спорить, поэтому я киваю и даже - о, чудо! - растягиваю губы в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку. Кажется, маму убеждает мой маленький спектакль, потому что она часто-часто кивает и торопливо выскальзывает в коридор. Пусть. Если такие мелочи приносят ей радость - пусть. Если она хочет, чтобы я умер здесь - так тому и быть. Хватит вести себя, как избалованный мальчишка. Приближение смерти и едкий страх, конечно, оправдывают мой скверный характер, но все же есть те вещи, которые даже я себе не могу позволить. Причинять боль близким - одно из них.
За окном все так же бушует ливень, но больше я не считаю ни капли, ни секунды, ни стук своего сердца. Что бы сказал папа, если бы видел меня таким? Он ведь учил меня ценить жизнь, какая бы она ни была. Я не знаю, что со мной будет завтра, но пока у меня есть сегодня, и я не имею права растрачивать время на истерики. Я и сам себя удивляю этим невесть откуда взявшимся спокойствием и каким-то отчаянным смирением, но жаловаться не приходится. Всяко лучше, чем рыдать в подушку и обиженно дуться на весь мир. Кроме того, зная свое психическое состояние, уверен, что мое поведение "взрослого и рассудительного" человека продержится недолго. Любой раздражитель вновь превратит меня в инфантильного ребенка, ведь когда речь идет обо мне, слово "стабильность" - это лишь пустой звук. Я - клубок сплошных перемен, как физических, так и эмоциональных. Мне даже хочется снова погрузиться в апатию, закрыться от мира, но, увы, почему-то не выходит, как будто кожу сорвали, оставив оголенные нервы на виду. Теперь всякому, кто хочет причинить мне боль и заставить съежиться в жалкий клубок, достаточно просто коснуться. А все это из-за Антона...
Сильно жмурюсь, стискивая зубы, и титаническим усилием воли прогоняю мысли, двинувшиеся в опасном направлении. Я не буду о нем думать. Ни за что! В конце концов, Антон наконец-то освободился от меня, а значит, и мне стоит сделать тоже самое. Он ведь хороший человек, он пожалел меня и все такое... Жалость... Всего лишь жалость... Обидно-то как! А, впрочем, чего ты хотел, Кирилл? Дружбы? Вот такой искаженной пародии - с поеданием разваренной бурды и разговорами о прошлом? Это просто нелепо, и хорошо, что этот фарс закончился сейчас. Самое время, потому что мне никто не нужен, кроме мамы и...
- Мэри... - испуганно и беззвучно выдыхаю имя, кубарем скатываясь с кровати. Кукла лежит возле тумбочки черной кляксой, как будто разлитые чернила на светлом ковре. У меня дрожат руки, когда я беру ее, разглаживая шелк платья и бережно обводя прохладные пуговицы-глаза кончиками пальцев. - Прости меня, Мэри.
"Ты чокнутый, Краев", - по вискам больно бьет голосок, до тошноты напоминающий Славика Соколова. Серьезно? Разговаривать с куклой - это сумасшествие? Дурость? Извращение? Да срать я хотел, что думает об этом психиатрия и весь этот мир. Я вложил в нее столько, что теперь, кажется, сам наполовину пустой. В ней все самое-самое черное - и боль, и ненависть, и страх, и ярость, и горечь потерь, и отчаянье. И только моя Мэри способна нести этот крест на себе, словно моя персональная шкатулка Пандоры, поглотив все те эмоции, с которыми я не справлялся. Моя Мэри - это часть меня, самый израненный клочок души, самые истерзанные чувства и болезненные воспоминания. Я не откажусь от нее никогда. Она единственная, кто точно останется со мной до самого конца.
- Кирюша, я уже подогрела! Иди на кухню! - зовет мама, и я неловко поднимаюсь на ноги, зажав Мэри в одной руке и крепко держась за тумбочку второй. Голова кружится и тошнит, я наверняка вырву сразу же после еды и мне станет только хуже. Но зато мама будет спокойна, а разве это не то, чего я хочу? Или, по крайней мере то, чего я должен хотеть?
- Иду, мама! - кричу в ответ, кладя Мэри на подушку. На белой наволочке она выглядит еще более уродливо, кое-где начали расходиться швы и вылезли нитки, но для меня она прекрасна. Мое единственное творение. - Ты же простила меня, да? Ты, Мэри, все, что у меня есть. Ты и мама. Мне жаль, что я так... - я не договариваю, потому что горло перехватывает спазмом и приходится жадно втянуть воздух широко открытым ртом. Впрочем, она понимает. Я знаю, что понимает.
***
- Интересно? - осторожно интересуется мама, и я энергично киваю, словно китайский болванчик. На деле же меня тошнит настолько, что кажется, будто рвота подкатила уже просто к горлу, разъедая кислотой слизистую. Происходящее же на экране совершенно не способствует улучшению моего состояния: какой-то идиот, поедающий подгнившие овощи из мусорного контейнера, производит угнетающее и крайне тошнотворное впечатление. Впрочем, я досмотрю это до конца, даже если потом выблюю собственный желудок. Мама сегодня проявляет чудеса лояльности: разрешила не доедать обед, не интересовалась моим состоянием уже почти час и даже ничего не сказала, обнаружив распавшийся на части и, как оказалось позже, уже абсолютно не функционирующий мобильный. Конечно, так она задабривает меня за вчерашнее решение, я понимаю. Но и мне хочется быть благодарным, поэтому посмотреть очередной бредовый фильм - не такая уж и огромная жертва. Неожиданный звонок в дверь заставляет вздрогнуть и сильно прикусить губу. Не может быть... Это наверняка тетя Валя, но никак не... - Это Антоша?
- Что? - недоуменно хмурюсь, услышав свои опасения, озвученные мамой. - Нет, конечно. С чего вдруг? - почти огрызаюсь, но мама этого уже не слышит, шлепая поношенными комнатными тапочками в коридоре. Щелчок замка, скрип двери, шелест куртки...
- Здравствуйте, Дарья Степановна, - спокойно, размеренно, вежливо, тепло. Браво, Миронов, идеально! Вот и разговаривай с мамой, раз вам так нравится общаться, а я не буду даже здороваться. Не нужна мне твоя жалость! Не нужна! И плевать, что я вновь произведу впечатление избалованного мальчишки, это получше, чем быть жалкой собачонкой, просящей милости и рассеянной ласки.
- Здравствуй, Антоша! Проходи-проходи! Кирюша смотрит фильм в гостиной, ты иди туда. А я пока сделаю вам чай. Ты какой будешь - зеленый или... - дальше я уже не слушаю, пытаясь выпутаться из шерстяного пледа и сесть ровно. Не хватало еще предстать перед Антоном растекшимся, бесформенным телом, раздавленным не только морально, но и физически. И мне-таки удается сесть прямо, хотя сведенный спазмами желудок угрожающе колотится, кажется, просто в горле. Ничего, я перетерплю. И не такое терпел. Физические страдания для меня более привычны, чем душевные потрясения, и, наверное, именно поэтому я сейчас чувствую себя нищим, которому дали подержать кусок хлеба и тут же отобрали. Мои мечты о дружбе тоже отняли вчера, когда Антон так неприкрыто обрадовался моему переходу на домашнее обучение.
- Привет, Кира, - я с трудом сдерживаю испуганный вскрик, когда Антон присаживается рядом. Это же надо было так задуматься, чтобы не услышать шагов? Бросаю на него взгляд из-под отросшей челки, но сразу же отворачиваюсь к экрану телевизора, делая вид, что очень заинтересован фильмом.
- Угу... Привет, - все-таки ворчу под нос и прикусываю щеку с внутренней стороны. Все, больше точно ничего не скажу. Да, мне обидно и больно из-за вчерашнего, и я жду, что Антон... Что? И сам не знаю. Извинится, быть может? Хотя нет, зачем ему лгать и делать вид, что он сожалеет? Он сказал правду, я должен быть за это благодарен. Если бы еще сделать было так же легко, как сказать...
- Как ты себя чувствуешь?
- Хорошо, - шиплю сквозь зубы, хотя хочется заорать, что я ненавижу этот вопрос. Мне каждый раз приходится врать, отвечая на него, неужели не понятно?
- Я звонил тебе сегодня. Ты был недоступен, - голос Антона абсолютно безэмоционален, обволакивает и расслабляет, словно теплая вода. Наверное, не тошнило бы меня так сильно, я бы уже и забыл из-за чего обижаюсь, поддавшись гипнотической магии размеренных интонаций.
- Наверное, села батарея, - снова вру и искренне радуюсь, что в комнате выключен свет. Так Антон не увидит моих полыхающих от смущения щек, но, право слово, не признаваться же, что я психанул из-за его слов и разбил телефон! На экране телевизора мельтешат картинки, главный герой куда-то бежит по длинному коридору, но я уже не улавливаю нить сюжета. Нелегко сосредоточиться, когда думаешь только о том, чтобы не опозориться и не выдать ни единой терзающей со вчерашнего дня эмоции.
- Кира, ты злишься на меня, да? - я чувствую на себе взгляд Антона и понимаю, что не смогу снова соврать. Просто нет сил больше держать все в себе. Но ведь я просил его не приходить? Я достаточно ясно дал понять, что не нуждаюсь в жалости и милосердии!
- Злюсь? - понимаю, что сейчас наговорю лишнего, снова выставлю себя жалким идиотом, но ничего не могу поделать. Не соображаю уже ничего. Пусть потом я пожалею! Пусть будет стыдно! Но я же не претендую на роль идеального ледяного принца, правда? Это не мое амплуа. - Да нет, я не злюсь. Меня просто тошнит от твоей правильности! Ясно тебе? Я что просил тебя приходить, помогать мне? Просил, Антон?! Я вообще не хотел, чтобы кто-то знал обо мне! Ты в первую очередь! Мне не нужна жалость! Не нужно играть в благородство, потому что ты не дождешься от меня аплодисментов, я никому не смогу рассказать о твоей добросердечности! Так что не жди, пока я сдохну, а уходи прямо сейчас и никогда больше не приходи сюда!
- Кирилл! - я не замечаю, когда в комнату входит мама, потрясенно выдыхая мое имя. Она наверняка шокирована моей неблагодарностью, я не удивлюсь, если увижу в ее глазах разочарование. Но я не увижу, потому что смотрю только в глаза Антона. Никаких перемен, он даже не пошевелился, но взгляд его, кажется, проникал в самую глубину, определяя больше, чем я готов был рассказать ему. - Извинись немедленно!
- Нет, мама! - я вскакиваю на ноги и едва не падаю, запутавшись в пледе. Антон мгновенно подхватывает меня под локоть, но я сердито вырываю руку. Вот почему я никогда прежде не заводил друзей. Их больно терять. - Нет, я не буду извиняться. Я сказал лишь то, что думаю. Я буду в комнате, спать. Прошу не беспокоить меня.
Знаю, что мама поджимает губы и осуждающе покачивает головой. Знаю, что Антон найдет правильные слова, чтобы успокоить ее. Знаю, что сделал этой истерикой хуже только себе. Знаю, что не имел никакого права на все эти нелепые претензии. Но сдержанность - это не мое достоинство. Я просто не мог промолчать.
Три капли дождя... Три секунды... Три удара сердца... И снова, и снова, и снова. Да уж, не долго я смог быть сдержанным. Как-то спокойствие не вяжется со скорой смертью. В этот раз со счета меня сбивают шаги в коридоре и протяжный скрип входной двери. Он ушел.
- Вот и все, Мэри. Мы снова втроем. И никто больше нам не нужен, - шепчу, уткнувшись носом в кукольную щеку. Блестящие глаза Мэри бликуют в свете настольной лампы, как будто она тоже разочарована мною. Наверное, могла бы - отвернулась. - Я знаю, что обидел его. Но так будет лучше. Я знаю, Мэри...
@темы: слэш, НЦ-17, ориджинал, Работы в процессе, Вечность длиною в год